Ключ в замке негромко щелкнул и вот Венера была дома, ее более не беспокоило, что небо над головой хмурилось и собирался дождь. Впрочем, это очень хорошо отражало ее ощущения в тот момент, о которых она, конечно же, промолчала. Промолчала, когда старший сын вез ее домой и тоже довольно тактично молчал. Правда, молчал он тактично скорее потому, что был далеко не ребенком, у него были глаза, а с годами к нему пришло осознание многих взрослых вещей. Может, он был бы и рад тогда поднять тему о том, что грызет Венеру, отчего она так резко сорвалась без причины и съездила к отцу в разгар рабочего дня, отчего она вышла такая помятая, явно, будучи где-то между тем, чтобы держать лицо и тем, чтобы сорваться в неприкрытую истерику. Но он понимал, что произошло, произошло не в первый раз, произошло не слишком правильно, некрасиво, но оно уже произошло. И он знал, что сама Венера понимала, как все это выглядело, и он совершенно точно знал, как она все это переживала. И потому  он смолчал, они говорили о другом, совсем о другом. Она отвлекалась на эмоции сына и не мрачнела с каждой минутой, словно расцветала, Магу было этого достаточно, хотя бы на какое-то время…
И грянул дождь, с первым раскатом  грома с неба хлынула вода, как по команде, как только она закрыла  дверь. Приведя эмоции в порядок, она взяла себя в руки, невозмутимо скидывая туфли на высоченных шпильках. Она успела вовремя, по направлению к ней уже шла дочь, она слышала  это по ее поступи, точно, как у ее отца. Сегодня она уже была дома, никуда не убежала, занималась ,вероятно, своим любимым делом – читала действительно умные книги.
- О, Джоди, ты дома…? Что интересненького  сегодня случилось, милая? – Венера всегда была нежна с детьми, большую часть времени, когда  они не сводили ее с ума своими неуемными темпераментами. А еще  она была идеальна, как всегда, выдавала ее только визуально неидеально лежавшая на ее бедрах юбка, явно помятая. – Как твой проект, заинька, сколько мышек выжило и излечилось от панкреатита...?
Это не было дежурным любопытством, с такой девочкой  это просто бы  не прокатило, к тому же то, что делала Джорджия в рамках своих проектов удивляло простую общественность. Та ставила себе задачи, достойные взрослой ученой с хорошей репутацией и нестандартным мировоззрением, методы, которые  она применяла, не всегда были однозначны и воздушны, но, разве, в  этом не смысл науки? Достигнуть результата, сметая препятствия на своем пути. В их доме точно знали, что наука - это магия, которая работает на практике. И практикующим волшебником в их доме значился уже третий человек. И Венера  говорила с ней так непринужденно, так легко, но что-то ее кольнуло, стоило ей поднять взгляд на дочь...
***
Джорджия Сивана - младшая дочь гениального ученого, так сильно похожая на своего отца. У нее бесспорно был его волевой и упрямый характер, и у нее были его глаза, его улыбка, и ей казалось, что она могла читать дочь с той же  легкостью, что и мужа. Не ошибалась еще ни разу, только вот именно сейчас, кажется, этот навык ранил Венеру, как обоюдоострый нож. Девочка была в том самом нежном возрасте, когда в ее голове роились гениальные идеи, переплетаясь с  романтическими киношками, ей нравились одновременно ученые мужи в снежно-белых халатах, смотревшие вперед устремленными взглядами, и мальчики в рваных джинсах, похожие на разноцветные леденцы. Она читала книги о квантовой  физике, наизусть выдавала положения теории струн и законов термодинамики, и в то же время вела дневник в нежно-лавандовой обложке с маленьким замочком, ключи от которого хранила где-то под покровом тайны. Она могла быть воздушной и легкой, в оборочках с совершенно неприметным макияжем, похожая на дорогую куколку, а могла напялить тяжеленные берцы и взять в руки кувалду, проводя тесты на материалах, наглядно изучая сопромат. Она слушала нетленную классику, но тут же могла послушать погромче хард-рок. Брала уроки макияжа у старшей сестрицы, прислушивалась к ее советам в одежде,и тут же договаривалась со старшим братом  о том, чтобы  он взял ее на военный аэродром, а лучше - прямо в сверхзвуковой самолет, чтобы взглянуть на  этот мир с высоты птичьего полета без страха. Контрастная, сладкая, как клубничное мороженое и острая, как чили-перец, но все чаще...печальная. И это тоже резало Венеру без ножа, от этого подступал к горлу непрошенный ком, начинало предательски резать глаза. Но при дочери она не смела разрыдаться, не имела морального права добивать ребенка тем, что сдавалась в плен слезам, потакая своей слабости. Как бы трудно ей  ни было.
***
- Мне кажется ты немного не в настроении сегодня, дорогая...? - матери было все  более, чем понятно в тот миг: мрачные тона в одежде, темная оправа, кое-как заплетенная коса, слишком темные тени на веках и слишком глубоко-бордовая помада на губах, слишком серьезная книга в руках, - А, знаешь, у нас есть мятное мороженое, с шоколадной крошкой, как ты любишь, заинька. Не откажешь мне в компании, если у тебя нет более важных дел ? 
Конечно, Венера тут же пожалела о том, что предложила потому, что поймала себя на самой поганой мысли за сегодня: Джорджия и отец так похожи, что как бы сейчас именно это любимое пресловутое мороженое не сделало бы хуже...
Но как нарастал рокот грома за окном вместе с интенсивностью ливневых потоков, так все тревожнее становилось Венере, надо же было так совпасть всему и сразу?! Звонок старшего сына о том, что лучше бы  он остался  дома, чем застрял в таких пробках да по такой погоде, конечно, немного разрядил ситуацию, Магнификус ни всякий раз удостаивал реальность такой эмоциональной реакции. Пропесочив по полной метеорологические службы, глобальное потепление и грозу, он уведомил, что на первом же перекрестке развернется даже, если ему это будет стоить штрафа, и поедет домой потому, что колебал он все это. Но минимальная разрядка ситуации не поменяла того факта, что дочь несильно развеселилась, хотя и поусмехалась на реплики братца.
Глаз ее мгновенно цеплялся  за все то, окружавшее ее дочь, что буквально фонило ее подавленными эмоциями. Сложно было бы  обмануть собственную мать даже, если бы  ДжоДжо этого хотела. Но  скорее всего, с ней закрутило по своим правилом игру ее собственное подсознание, вытащив из нее такие глубокие переживания самыми простыми на первый взгляд деталями ее облика. Их за последнее время становилось все больше, маленькие детали из очень особенных вещей, которыми она окружалась, как, пожалуй, оберегами. Вряд ли она была сознательна в этом моменте, но не заметить все это было с каждым днем все нереальнее. И все нереальнее становилось день ото дня игнорировать то, как сильная девчонка с боевым характером просто молча кричала навзрыд о том, что кусало ее так больно...
***
Она поздно ложилась, почти под утро, и слишком рано была вынуждена вставать, а спать она предпочитала, как никогда прежде, обкладываясь подушками, и чаще - игрушками. И, если на полках комнаты сидели в  основном дизайнерские игрушки, напоминавшие жертв экспериментов, сделанные по ее персональным наброскам, то в кровати с ней спал огромный белый тигр. Ему было так много лет, что когда-то он был куда больше своей хозяйки, и все  время  он жил в бессменном углу ее комнаты, взирая, как его маленькая принцесса в рюшечках и бантиках становилась взрослой. Но он всегда был рядом, будучи ее любимцем. Плюшевый тигр с волшебно-голубыми глазами, совсем, как настоящий - подарок папы. В том, чтобы убрать его было отказано строго-настрого раз и навсегда, но вот он снова понадобился своей хозяйке, и она снова во сне зарывалась в его мягкий плюшевый меж пальцами. Это вызвало тогда лишь нервозный смешок у ее Джуниора, но за это он поплатился довольно серьезной пощечиной, чего прежде никогда не случалось. Она могла вылить ему на  голову сок, могла кинуть кусок сухого льда ему за воротник, сталось бы с нее отвесить ему пинка, ну, или дать наотмашь конспектами по затылку. Но, чтобы  отвесить ему пощечину...
У нее были темные волосы, совсем ни материнские, она была такой контрастной в сравнении со старшей сестрой, и никогда не стремилась это изменить. Потом она сделала себе яркие кончики, пробовала  один, другой и третий цвет, ничем не отличаясь от подростков своего возраста в современном мире. Но совсем внезапно она избрала себе такой нежный и мягкий персиковый оттенок, перестала играть с укладками, сплетая волосы в очень фривольную косу... Словно маленькая  Джорджия вернулась, выйдя на свет из девушки, с которой сталось бы напялить кожанку брата и его же ботинки...
Она всегда носила очки, как и ее отец, сколько Венера помнила своего мужа. Миопия - не приговор, на смену очкам приходили периодически линзы, но девочка никогда не откладывала аксессуар умного человека в сторону. Тем более, то смеяться над ней никто особливо не торопился еще с детства. А теперь у нее их была целая коллекция, все чаще это были те самые оправы, которые носил отец. Ей правда шел образ маленькой гениальной Алисы из ее страны научных чудес, но сходство, которое прослеживалось все сильнее и сильнее трогало гораздо больше...
Темные удавки всевозможных чокеров на хрупкой шейке как-то враз сменили тонкие золотые цепочки, светлые тонкие ленточки. Эксклюзивные кулончики, всегда такие, как она хотела, отражавшие ее интерес к разным наукам, как яркое напоминание о том, кто заботливо преподносил ей такие подарки. У этих изделий не было аналогов, тонкая работа, никаких дубликатов чьих-то побрякушек, это всегда было эксклюзивом, знаком ее отличия. И вот они появились на ее хрупком теле, как отчаянная попытка сблизиться снова с тем чувством эйфории, которое они ей подарили тогда. Тонкие колечки на тонких пальчиках появились также в одночасье, внезапно они перестали мешать носить лабораторные перчатки, и ушла опаска того, что золото вступит в какую-то мифическую реакцию с чем-либо...
Еще вчера на ней были рваные джинсы, чулки в крупную сетку, она таскала с собой массивный рюкзак, и носила кепку с широким козырьком, украшенную дьявольскими рожками. А с утра это была тонкая и хрупкая девочка, заключенная в простое, но изящное платье цвета  горького шоколада. Достаточно темное, безрадостное, но подчеркивавшее ее беззащитность. Ее еще юное несовершенство, легкую нескладность, так любимую ее отцом. Словно она все еще не готова встать на крыло без его поддержки, она все еще довольно хрупка, чтобы рядом с  ним выглядеть совсем еще маленькой девочкой. И никакой кричащий макияж не накидывал ей годков, и никакие цвета никогда не смущали семейство. Никто не позволял себе небрежно одернуть ее или насильно умыть, никто не помышлял обойтись с ней грубо, подавить ее личность в  любом ее проявлении. И наказание за  это всегда могло быть жесточайшим, рискнуть так перед отцом не могли себе позволить ни близкие, ни посторонние. И там, где еще недавно была черная помада, словно она губы в чернильницу окунула, чаще красовался легкий беж, почти незаметный, делавший ее теплой и уютной. Никогда не любившая строгий официоз, она впервые примеряла то, в чем ее хотел видеть отец, то, что гармонировало бы с его экстравагантной элегантностью совершенно идеально...
Ее тетради  сохранили в прошлом нестройный ряд цифр и букв, на смену неудобным и неправильным ручкам пришло отцовское золотое перо, где гравировка гласила о том, что будущее лежит в руках ученого. Ее комната хранила презентационные буклеты самых неординарных достижений компании Таддэуса, у нее всегда была эксклюзивная моделька того или иного устройства, и из хаоса на столе как-то по утру появился подарочный настольный календарик с невероятными схемами, формулами и чертежами, выходившими на презентациях из-под руки ее отца. Плакаты улыбчивых мальчиков-актеров были немилосердно устранены, их место занимали все более ей привычные стилизованные периодические таблицы элементов, сводные данные по совместимости веществ, перечни токсичных соединений. Перемеженные самыми по ее мнению удачными фото отца в прессе и с отчетов о знаковых мероприятиях, эти стройные настенные таблицы всегда сводили все к мотивации, которой она следовала. Она стремилась летать высоко даже, если ее крылья пока были недостаточно сильны, чтобы поднять ее на такие высоты, она не оставляла надежды, ею правили амбиции и вера в свои силы и знания, прямо, как ее отцом...
Все ее пять планшетов и с пяток телефонов единовременно переоделись из мрачных чехлов, сменив строгость однотонности на беззащитность белого цвета. Белый в ее хрупких руках выглядел, словно чистая бумага, абсолютно готовая принять все, что та выплеснет на нее. Густой мрак экранных заставок посветлел, но не было там ни зайчиков, ни собачек и ни котят. Венера сразу же заметила и смену цветового решения, и то, что на ее гаджетах красовались самые теплые и нежные фото, словно бы это было совсем не о той Джорджии, которую все считали сумасбродной дьяволицей под громкой фамилией. Строгая выстроенная геометрия студийных фото, похожих на постеры к фантастическим фильмам, пришла быстро и ушла, не оставив следа так же скоро, но ее место заняла несовершенность линий в теплых тонах, прямиком из самых глубин памяти. У девочки, которая с легкостью сминала самооценку кого угодно, выкидывая в мусорную корзину, одним только своим интеллектом без единого прямого оскорбления, но с весьма елейным видом, вдруг засверкали фото крошки в кружавчиках на руках у статного мужчины. В руках ее красовалось золото Нобелевской премии, глаза ее были уже уставшими от долгого мероприятия,и вообще, она долго тогда плакала прежде, чем оказаться на руках у отца. Чужие люди так его поздравляли, что она боялась, что он забудет принять самое главное поздравление от нее, но... она почти не помнила этого, ей было всего три с половиной тогда. На каждом гаджете хранилась фоном целая история, напитанная ее переживаниями. Профессиональные фото, снятые идеально, подчеркнувшие ее невероятное сходство с  отцом, отразившие целый их совместный мир в незатейливой игре света и тени. Обычные фото, на которых никто не ставил свет и не выискивал ракурса, но зато там была настоящая жизнь, без обязанности держаться так уверенно, выглядеть так идеально...
Она перестала косо смотреть на фрукты вместо сладостей, она оставила фаст-фуд в покое, и даже ядерно-сладкий баббл-гам не улетал у нее по пачке за час. По-прежнему только чай она пила с пятком кубиков сахара, как и ее отец, но она внезапно стала мнительной на счет питания. Ее теперь было не заманить на острые крылышки или картошку фри с молочным коктейлем. Она почти отказалась сладкой газировке в порядке эксперимента, чтобы улучшить состояние своей кожи. Даже брату не удалось по старой памяти утащить ее в некогда любимую забегаловку, чтобы отметить удачное окончание семестра чем-то крайне вкусным и очень вредным. Ей даже понравилось готовить, зная, что вечером все попробуют это без страха отбросить коньки или склеить ласты. Казалось, даже ручная  химера перестала вызывать у нее злокозненные желания поиздеваться над бедным созданием  хотя бы словесно, пяток кроликов, закупленных для экспериментов как-то быстро рассосались по знакомым, а не по пакетам  для хранения отходов класса А...
Она подолгу сидела в отцовском кабинете, читала книги в совершенной тишине. Она ничего не трогала, не сидела с его рабочего компьютера на различных болталках, не забивала ему историю браузера немыслимыми запросами, не закидывала ноги на полированную черную столешницу, и не перекладывала его личные вещи, как ей казалось правильным. Ее не трогала более возможность без зазрения совести пройти в его рабочие папки и прочесть его научные отчеты, она лишь позволяла себе слегка прикоснуться к его научному и бытовому хаосу. Она часами рассматривала стены его кабинета, пытаясь увидеть в обрамленных фотографиях что-то, что не давало ей покоя. Она часами сверлила  глазами эксклюзивные предметы его коллекции древностей, словно пыталась прожить его воспоминания и эмоции. Она даже просила сестру показать ей старые альбомы, чтобы увидеть по-новому свою семью. На ее столе покоился один, наиболее теплый и объемный, она оставляла какие-то пометки на листке бумаги рядом своей рукой, собиравши разрозненные фразы и ассоциации в единую картину. Она проводила параллели и искала ответы в фотографиях ее родителей, когда ее мать была немногим ее старше. И ей нравилось, кажется, нырять в то время, проживать и  додумывать то, что было, как бы ей  того хотелось, не решившись на расспросы. Ей нравилась ее мать, казавшаяся ей совсем девочкой, и ей нравился ее отец, почти такой же, каким она помнила его всю жизнь, правда, гораздо моложе. Ей все  это казалось странным или непонятным, пока  она не добиралась до момента, когда в альбоме появлялись более знакомые фото. Военная форма старшего брата, первые попытки макияжа старшей сестры, абсолютный бардак на кухне при попытке добыть с верхней полки печенье при помощи младшего брата и двух роботов...
***
Все  это могло говорить и говорило только о том, что Джорджия чрезвычайно сложно переживает то, как ее отец ведет себя последние несколько месяцев. Ее идеал и кумир, человек, которого она всегда воспринимала, как бога, с которым сейчас  она перестал быть так  близка, как ей бы  того хотелось. Не потому, что она - плохая  дочь, не потому,  что отец разочарован ей, а  лишь потому, что она не знает, почему. последний раз с  ней случилась настоящая истерика, когда он собирался в экспедицию, она бросалась ему на шею, вставала между ним и дверями, и кричала навзрыд. Она кричала что-то о том, что она обязательно будет хорошей, она будет носить платья, как Бьютия, она перестанет есть сладкое, на ее чрезмерный научный интерес больше не пожалуется ни один учитель, она не будет подходить к отцовской лаборатории на пушечный выстрел, она будет соблюдать режим дня, и будет папиной принцессой, обязательно будет, только бы он не уезжал. Она вырывала у него кейс из рук, отбирала ключи, готова была  даже очки забрать лишь бы он не смог перешагнуть порог. Она никогда прежде не вела себя так, она всегда знала, что это, как минимум - некрасиво , и ждать такого от нее не мог никто. Она проигрывала с каждым всхлипом, и понимала это. Она бросалась к нему, цеплялась за его одежду пальцами, готовая забраться на него с ногами, зацепиться, как крошечный лори. Она рыдала, не помышляя успокаиваться, как маленькая, растирала по лицу свежий утренний макияж, и совсем никого не слушала. И поняв, что отец должен ехать и он - уедет потому, что его ждет самолет и археологи, она просто сползла по нему, уцепившись за его ногу. Все попытки образумить ее словами канули в небытие, но и отец не был с  ней нестерпимо-строг, он был растерян, какой выдержки стоило ему говорить с ней, не допуская в голос предательской дрожи. Но и его она толком не слушала, только плакала, плакала, плакала, и просила его не уезжать. Как будто ей было  не больше пяти лет, но и тогда она отпускала отца гораздо легче, соглашаясь, что папе очень важно копать камешки или выступать перед разными дядьками с формулами, которых она тогда не понимала. Она знала, что без папы мир просто пропадет, а теперь она знала, что без отца пропадет она, а не весь этот проклятый мир...
Какого труда стоило тогда семейству успокоить ее неожиданную истерику, и был врач, и были успокоительные, и были звонки по триста раз на  дню о том, что отцу очень жаль, но ему было необходимо улететь, что он не бросил семью, что нет у него никого важнее и дороже, чем она, ее братья и сестра, и мать. И был психолог, один, другой, третий, и были советы и рекомендации. Больше положительных эмоций, больше заботы и нежности в ее адрес, больше отца в ее жизни. Больше его несгибаемой уверенности и вместе с тем его глубокой нежности, понимания, ласки, участия, его советов, его видения сути вещей, которых она еще не понимала. Их похожесть сыграла именно в ту самую роковую сторону, и ее истерика была апогеем, ее демоны сомнений и страхи вырвались наружу, наконец.
Этот сложный момент пережить было непросто, и самой Джорджии и ее матери, оттого, что та понимала, откуда в юной голове  эти страхи, эти точащие сомнения. Знала, понимала, но все, что она могла - объясниться с  дочерью, не заикнувшись о том, что ей и самой невероятно страшно...
***
И Венера снова поймала этот взгляд на себе, такой тяжелый, и, вроде, быстрый, но невероятно глубокий, отдающий горечью. Говорящий лишь о том, что дочь безошибочно точно стала понимать суть вещей по-взрослому. может не со всей той глубиной и не со всеми теми оттенками и полутонами, но в целом. И от этого было бесполезно защищаться, это бесполезно было скрывать, бежать ей было некуда, позади нее была входная дверь. И можно было бы выйти, но сколько можно выходить за дверь?
Венера нервно и виновато попыталась разгладить ткань юбки ладонями, как будто невзначай, будто бы  только заметила этот несвойственный ей изъян в наряде. конечно, она умолчала, как и должна была о том, что она ездила на встречу с отцом. На очень недолгую, очень скомканную, пока у его было время. Время,  в которое он отдал приказ никому его не беспокоить, но не мог же его  секретарь запретить его жене пройти в его кабинет. В этот темный полумрак, увешанный изображениями пугавших ее созданий, в ту обитель неясности, в которой он существовал уже несколько месяцев. И она уже даже не пыталась с ним обсуждать эти странные эзотерические символы, она не пыталась плакать, она не пыталась даже предъявлять ему претензии. Она просто бесцеремонно вошла в его мрачные покои, оторвав его от бесконечных раздумий над бумагами, описывавшими небылицы. Она просто вошла туда и забрала его внимание, оказавшись в его объятиях...
У нее был всего один час, из которого какое-то время ушло на незамысловатую игру слов, выигрышем в которой было простое "Я соскучилась по тебе, Тэдди". И из этих минут еще некоторое время ушло на то, чтобы не вспоминать ни о чем, не помнить всего, что могло бы помешать, и помнить о том, что непрошенные слезы могли спугнуть эти жалкие мгновенья. Итого для нее оставалось несколько ярких мгновений, текучих, плавленный металл, приторных, как дикий мед, чтобы забыть обо всем в его руках. Там, в тусклом свете, который не резал бы его по глазам из-за недосыпа, как лезвием. Там, где пахло мерзкой тайной и терпким, пряным парфюмом и крепким кофе. Там, где обычно все его внимание отдается безраздельно его дьявольскому гению, его формулам и вычислениям. Там, где она мечтала бы оказаться с ним в столь жарких обстоятельствах менее всего, пожалуй даже, если отбросить все ее самые липкие и пошлые фантазии...
За звуконепроницаемыми панелями дверей, когда можно было не бояться проявить свои чувства, она была тиха. Кусая губы, впиваясь в ткань дорогого пиджака пальцами до боли она была одновременно была в совершенном смятении, но была счастлива, и тиха...
Все вышло скомканно, слишком неэстетично, слишком торопливо и вместе с тем беззаветно-сладко, терпко и горячо. До боли, она буквально чувствовала, как обжигалась. Но имела  ли она право подать хоть вид? Нет, он и так все знал, как ей казалось. Молчаливый и замкнутый в последнее время, он внезапно сорвался, взвился, как лесной пожар, как солнечный ветер он сжигал любые ее сомнения и страхи в те секунды. И от тех крох времени ни осталось совсем ничего...
На секунду ей показалось, что в его глазах она видела ответ на свои вопросы, но он не рассказал ей  ничего, не обмолвился словом, когда пришел в себя. Ничего, кроме того, как она была великолепна, как идеальна и горяча. И ей оставалось только стыдливо одернуть юбку, видя, как ткань безнадежно помята, слишком своеобразный материал, чтобы пережить такие приключения. Но ей  ничего не осталось, как только подняться, поулыбаться еще несколько секунд, и оставить его, время, в которое  он планировал побыть наедине со своими мыслями, кончилось. И дальше у него было два совещания и конференция, слишком плотный  график, чтобы нарушать его так просто. А что же Венера? О, если бы кто знал, как ей хотелось разрыдаться, выходя, привычно цокая каблучками, улыбаясь всем, кто был счастлив ее видеть...
***
- Мышка, - Венера сама приняла решение начать этот разговор, видя, что сейчас хотя бы тот самый момент, - Может, нам нужно поговорить...?
Ее дети не видели ее несовершенств, она была всегда идеальна в том, что делала, говорила, как себя вела, все было по правилам. Им незачем было видеть ее смятение, ей казалось, что оно их напугает, она знала, что напугает совершенно точно. но выглядела  она не так уверенна теперь, как бы ни старалась. И ее одинаково понимали все дети в этом  доме, правда, каждый по-своему. Там, где Бьютия пыталась поговорить с матерью, способная понять ее, как женщину, там сыновья просто оказывались с ней рядом, отвлекая своим вниманием  от навалившихся мыслей и подступавших слез. А ДжоДжо? Была еще слишком мала, чтобы понять ее по-женски, но была довольно взрослой, чтобы не понимать, что происходит что-то совершенно неправильное для их семьи. И, должно быть, она видела холод, которого никогда не сквозило в этой семье, и ее скорее всего это задевало, и она даже боролась, как могла...
- Я была у папы, у него там столько важных дел сегодня, ох... Передала от тебя привет, как ты и хотела, - она максимально собралась с мыслями и приняла максимально непринужденный вид, обнимаясь дочь за плечи, - Папа просил передать своей принцессе... - чмокнув девочку в лоб, она, как могла, ударилась в то, чтобы переключить ее внимание девушки на что угодно. Вот только сделать это было изначально очень трудно в сложившейся ситуации, и  это Венера  тоже понимала. Но нужно было, как советовал специалист, переключить ее, ах, если бы у нее был тумблер...
Зацепиться за макияж было бы последним делом, он - всего лишь ее внутреннее состояние, отраженное на личике. Прическа также была бы глупым предлогом, а вся скорбь в глазах совсем не предполагала критики ребенка. И за что ее было критиковать? За то, что она чуть с ума не сошла в тот день, крича ему вслед такое детское "папа, папочка, пожалуйста, папочка, я же тебя люблю, я буду послушной, я  буду хорошей, папочка, я  обещаю тебе! Не уходи, папочка, не улетай, я тебя не  отпущу! Я не отпущу тебя!"...
Чего ему стоило идти и не останавливаться, когда сердце рвалось даже у его водителя, знала только Венера, выслушав его тихую исповедь в ту же ночь по телефону. То, как он был подавлен знала  только она, и то, как он мучился от ощущения себя совершенным чудовищем - тоже знала  только она. Самый беспринципный ученый современности? Он почти не мог толком говорить, все слова застревали у него в  глотке комом из колючей проволоки. Но все, что слышала  от него дочь - чуткость и ласка, и взывания к ее бойцовскому характеру, хотя... к чему оно было?
- Тебе  идет темное бордо, ты в  нем совсем другая, тебя прямо не узнать, вот только судя бы что-нибудь яркое добавить... Пойдем-ка выпьем какао, мне не нравится погода, да и тебе, кажется, не помешает немного позитива, м? - она держала дочь за хрупкие плечи и не могла  не отметить, что та скинула пару-тройку килограмм  стем  ритмом жизни, который вела, Венеру это не радовало. И она видела, как померк экран ее телефона, в который та угрюмо смотрела, как будто зарываясь поглубже в свою колючую обиду. И видела, что стояло на заставке на экране почти космического гаджета. - Скоро Маг приедет, наверняка заскочит в кондитерскую, его пробивает на сладкое только, когда  он злится. Привезет твои любимые пирожные, если это вредно, но очень хочется, то чуть-чуть можно,как  говорит...кхм. Как  говорится, да?
Ее муж никогда для открытой общественности не был человеком невероятных эмоциональных красок, он всегда был отстраненным и загадочным. Такими изображались святые, а не смертные в классическом искусстве. Но рядом с семьей  он мог быть и был иным человеком, ему было дело до юмора, ему было дело до радости и нежности, хотя, конечно, сказать об этом по нему было крайне сложно. И он часто был занят, и часто был погружен в свой гений с головой, но все  это было лишь до момента, пока его решения и его помощь не требовались его близким. С детьми он был близок, что бы  ни происходило, всегда. Младшие были его полной копией,а старшие - такими же стабилизаторами его многогранности, как и его жена. И так  они балансировали - трое на трое. Но старшие дети были в сложившейся ситуации более конструктивны, пытались быть. Дипломаты  от природы, они шли к отцу, как на смертный бой, пытаясь понять его, как бы  он упрямо ни молчал или абстрактно не рассуждал о проблеме. Не выходило: дочь срывалась в плач, а сын в сентиментальные уверения отца в  том, что он всегда будет на его стороне. Со вторым сыном было сложнее, отец молчал и Таддэус-младший злился, позволял себе пару раз прокричаться, погреметь дверями. И был единожды одернут, пойман в крепкие отцовские руки, прижат к себе и даже успокоен на сентиментальной ноте. но и единожды сын просто словно с разгона ударился в  глухую стену. И эта стена выкатила ему  холодным голосом с сипотцой совершенно холодно такую речь  о том, как подобает в этом  доме  говорить с  отцом, что все, что осталось парню - сглотнуть нервно, попятиться и выйти прочь из отцовского кабинета, извинившись...
Но младшая беспокоила сильнее всего, то закрывалась, то плакала, пока ее никто не видел. Несколько раз ее уже выносил старший сын на руках из темной комнаты, когда она плакала, и сиротливо жалась к  нему. Она видела в нем ту силу и уверенность, как и в своем отце,и успокаивалась. Не сразу, не слишком легко успокаивалась, но брату  она доверяла. И даже со своим младшим склочным братцем они смогли найти общий язык, он не был сделан из железа при всей вредности своего характера. Но часто в эти моменты  не было того, кто мог бы с легкостью снять, как рукой, ее печали и тревоги. Отца просто часто не бывало дома вечером, он приезжал хорошо так за полночь, и уезжал, едва еще  только светало. Увы, для девочки, которая казалась всем радиоактивным ураном, являвшейся на самом деле кем-то иным, справится с таким было не под силу, одной - точно...

Венера вздохнула, про себя уже столько раз обсыпав проклятиями саму же себя. Потому, что она прекрасно понимала все  эти чувства, ей даже казалось, что дочь перетягивает их с нее на себя, неосознанно. Венера еще могла отвлечься на то, что у нее четверо достаточно взрослых, но детей, но вот отвлекать их внимание на себя бесконечно у нее просто не получалось. Особенно это не работало с младшими. Они совсем не могли принять факт какого-то разлада в доме, они так яро его отрицали, что в виновники записали весь мир. И это - папин характер отчасти, но по большей степени такой сложный и чуткий возраст. И временами они закатывали такие истерики, что у Вененры волосы дыбом вставали. Вот вам и классические невротики в количестве двух штук, а с  ними всегда сложно, невероятно сложно, а, когда  они - еще и дети, еще и твои дети...
- Потому, что мы тебя  любим. - совершенно осознанно ответила дочери Венера, и это прозвучало так легко, словно бы совершенно непринужденно, - Потому, что ты  - моя  дочь, и я не могу смотреть на то, что с  тобой происходит, и быть при этом спокойной, Джорджия. - эта часть была сказана уже с  гораздо более тяжкими эмоциями. Но, разве, это было не очевидно? Ах, да, подростки, они же все отрицают.
Злость. Ребенок сам исторг из себя  это слово. Исторг его злобно и с полным осознанием всей его глубины. А, значит, младшая дочь в семействе совершенно точно понимала все свои чувства, она  - не запуталась, она  - разозлилась.
- Послушай меня, милая... Я тоже злюсь, на самом деле  злюсь очень сильно.  И на папу тоже. Когда  он поздно приходит, когда  он слишком много молчит, когда ... последнее время.  Мне иногда хочется устроить грандиозный скандал, мне впервые хочется дать ему...не знаю, пощечину? Чтобы его расшевелить потому, что он не всегда был таким. - и это была ее правда, которую она  то ли неосторожно, то ли от безысходности внезапно выдала  дочери. И не потому, что ей так казалось нормальным, и не потому, что она лукавила и играла с ребенком в психологические игры , а потому, что она так чувствовала. Также, как ощущала все ее дочь. Она знала, что ее дочь помнила  отца совсем не таким, как сейчас, не таким странным, не таким отрешенным, не таким безумным и холодным.
Венера не могла бы сказать дочери совсем все  о том, как она бьется в закрытую наглухо, заколоченную свинцом дверь непонимания потому, что у девочки еще не получится ее понять. Просто потому, что между ними большая возрастная разница, потому, что ДжоДжо - еще совсем девочка, а Венера - взрослая  женщина, и потому, что это на самом деле чрезвычайно весомый аргумент. Та бы просто физически не поняла свою мать, Бьютия - быть может еще, но ни ДжоДжо. И всем  этим Венере было поделиться просто не с кем толком. Но она пыталась сделать так, чтобы  Джо было легче, чтобы  она знала, что может прийти со своими чувствами, страхами и злостью к кому-то. К отцу, она чаще приходила к отцу, была папиной девочкой, совершенно сладкой идеальной булочкой  для папы, за которую он мог перевернуть все в  этом мире с ног на голову, и не ставить обратно вообще. И она привыкла к этому, привыкла к папиной нежности в свой адрес, и с новыми обстоятельствами она  никак не могла справится. И Венера хотела быть здесь, рядом.
- Знаешь..., сегодня папа будет рано, правда-правда. Мы решили, что нам нужен совместный ужин, как раньше. И он приедет. - это было, наверное, обычным делом прежде, но сейчас это было прямо радостным известием, учитывая все происходящее. Венера улыбнулась, искренне и честно, не выжимая из себя  ничего, непроизвольно. Врала  ли она? Нет, она действительно получала  звонок после  о том, что все конференции и совещания  отменены, что ему  это надоело, что его тошнит от них пуще, чем от горького несладкого кофе. И, о, Боже, как  она была счастлива слышать тогда его, настоящего. И он обещал, значит, он будет, его злой гений всегда вел свою игру, но не с  ней, она свято верила, что не с  ней. Ведь раньше  он не смел.
***
Она была сегодня там, они почти не говорили с мужем потому, что за нее говорило что-то еще, что всегда связывало их души в очень тугой клубок, подвязаный десятком морских узлов. Ни в первый раз, но, кажется, сегодня  он был мягче, чем обычно. Он вообще менялся на глазах в такие моменты, он словно прозревал, но... ни в первый же раз этот морок  о магии снова падал на него незадолго после просветления. И вот он пообещал, что будет. И он сделает это, она знала. Он при ней отменил все на вечер, сказал, что у него резко поменялись планы, и что ему нужно побыть с семьей. О, если бы  она знала, как  он этого хотел и как  одновременно боялся  не успеть найти то, что сохранило бы их в целости  и сохранности. И это было словно раздвоением его личности, словно поделило его на него самого и на какое-то его отражение, упертое, холодное, злое даже местами.
- Я думаю, что тебе нужно с  ним поговорить. И еще мне кажется, что папе бы понравился салат, который ты готовишь себе. Может, с тебя салат, а с меня - все остальное на стол, идет...? - ей бы самой не дрогнуть и не начать утирать слезы, которые так и подступали к горлу. Но она пыталась сыграть хотя бы на  этом, черт побери! Хоть на чем-то, зная, что дочь - не кусок камня, не сделана из железа, она намного хрупче и тоньше, чем кажется всем вокруг.
Как ее сейчас саму начинало от себя трясти, как тяжело у нее шли слова, как все  это застревало в горле, каким отвратительным  это все могло показаться. И она не нашла ничего лучше, как очень осторожно приобнять дочь, надеясь, что та не скинет ее руки с себя.
- ДжоДжо, я  тоже скучаю по папе. Мы с ним не расстаемся и он вас не бросает, просто я не знаю, что у него за период такой. - и она  отступила, потому, что сейчас ей  только не хватало разразиться слезами, сбивая все вышесказанное с правильного посыла своей истерикой. Да и она знала, что такое злой подросток. Сама  она  никогда ни на кого не злилась, когда была подростком? Не так сильно злилась, повода такого серьезного не былою Были какие-то мальчики, которые ее раздражали, были какие-то житейские ситуации, был ее  отец, который всегда  говорил, что настоящей леди подобает делать то и то, и никак ни вот то вот. Но это быстро проходило потому, что это не было для нее персональной травмой. Сейчас же речь шла о другом.
Идеальная дочка, такая, как мечтает любой отец, правильная красавица, исполненная манер, гордо несущая себя - долгое время  это была  Бьютия, а младшая девочка всегда была вне этих требований к идеалу. Она была идеальна  для  отца потому, что она была почти им самим, слишком  близкой и понятной, восхитительной в своем очень необузданном и зловредном гении. Младших всегда  любят больше,не так ли? И вот она, наконец, по своему разумению перестала быть папиным зубастиком и внезапно стала папиной принцессой.  По своему  ли...? Прямо, как  обещала  тогда, цепляясь за его одежду, и навзрыд обещая быть хорошей. Еще не  зная, что это - не повод к большей  любви, черт возьми, самый  большой повод - она сама. Девочка, которой папочка позволял все: от управления беспилотниками  до нажатия кнопки запуска атомного реактора на новой АЭС. Просто потому, что это была его маленькая  Джорджия, и  других аргументов было не нужно.
На самом деле ему всегда было невероятно просто быть двойственным: на  людях он был холодным человеком, очень замкнутым, не от мира сего во истину. Но со своими детьми  он был совершенно другим человеком, он визуально и то менялся. Это было поводом для пересудов в прессе, но всегда было константой.  Да для него было плевым делом прервать к черту самое помпезное интервью, если ему звонили дети или жена. И плевать, что они хотели узнать, между прочим. В кадре  он радикально менялся, если не был там один. Венера, словно Солнце, огромное и горячее, всегда придавала ему  оттенок несоизмеримого величия и божественности на своем фоне. Он мог улыбаться, чего от него никогда не мог допроситься  ни один из фотографов на персональной фотосессии. Дети же придавали ему куда больше нежных тонов, неважно, насколько быстро они взрослели. Это всегда было смесью импозантности и эмоциональности. Ну, а что до других? Пустота, это все, за что его так опасались. Пустота, в которую он поглощал, как черная  дыра, все - людские принципы, истины, веру, религии, страхи и чаяния. Творец, со своим взглядом на вещи, самый беспринципный ученый современности - ох, не зря его так звали.
То, что ее дочка сейчас так на нее реагировала  обижало ее,но не более  того, чтобы Венера не понимала, в чем корень зла в  этой ситуации.  Жить  в прошлом было бы  так легко, но все изменилось. И самым страшным в новой реалии было молчание. Особенно, когда молчать начинали все разом.
Больше всего ей  отчего-то хотелось двух крайностей: провалиться сквозь землю и уехать с семьей на море, далеко отсюда, снова туда, где когда-то она проводила свой медовый месяц. Первое прельщало ее тем, что вся  эта канитель для нее наконец-то остановится. А второе казалось ей возможностью окунуться в то беззаботное и счастливое прошлое снова, убежать от всего мира в свои самые нежные воспоминания. И там и там ей казалось будет точно лучше, чем здесь, где  она разрывается между  любовью к человеку, которому себя посвятила с со всеми своими сложностями и маниями, и между детьми, каждый из которых во всем этом требовал ее внимания даже, если не признавался в этом вслух. Самое страшное, что они все скопом могли начать делать - они начали. Они замолчали...
***
- Мне все  это безумно надоело, буду дома в пять. Я отменил все встречи, толку  от них, льем из пустого в порожнее день ото дня, а я устал за  эту неделю. - послышалось в трубке, и она буквально расцвела. Краем глаза видя его расписание еще там, в кабинете, она и не предполагала и не рассчитывала увидится сегодня раньше, чем глубокой ночью. Ей надело встрепенываться сонной, где пришлось уснуть, когда она слышала его шаги по дому. Ей надоело сминать в  руках пышное одеяло ночью вместо  того, чтобы спокойно уложить на него руку, зная, что он спит рядышком. Ей надоело, Господи, как же ей надоело наслаждаться его вниманием впопыхах, в какой-то спешке, по каким-то углам, чтобы куда-то бежать, чтобы на каждый шорох дергаться и замирать!
- Сегодня в пять, прекрасно. - повторила  он вслух, прежде, чем положить трубку, и облегченно выдохнуть. Неужели, он ее услышал, неужели, он будет дома? Обещал - значит, будет.
А потом было все, что было. Дом, разговор с  дочерью, и вот она стояла  здесь, готовая, как пуля в  лоб получить ответ от Джорджии. Любой, положительный или  отрицательный, только не безразличие. На самом деле  она понимала, что дочь скорее всего раздираема противоречиями. она готова  отцу на шею кинуться,и в  то же время готова кричать на него благим матом, колотить его в  грудь, не будучи  готовой простить ему все  это. Все  это в свой адрес, все  это в  адрес сестры и братьев, и в адрес матери. Младшие дети не были такими пушистыми и чувствительно-сладкими, как старшие, но Венера, как мать, знала, что на самом деле они ничуть не такие колючие, какими хотели бы бы быть для всех и каждого. Особенно это было заметно, когда  они были рядом с отцом. Это вызывало особенно нежные чувства потому, что между старшим сыном и младшими детьми у нее была большая разница, целые пятнадцать лет. И как ей верить тому, что ее дочь показывает зубки, просит отстать и даже, может, готова брякнуть, что и папу не любит больше. Любит, очень любит, и страдает. Быть может, все, что ей нужно прямо сейчас - отцовские  объятия, чтобы  она имела возможность просто уткнуться носом в лацкан его пиджака и помолчать, если не поплакать? Скорее всего. И это Венера знала лучше, чем кто бы  то ни было.
***
- Если ты  захочешь поговорить, ДжоДжо, я всегда выслушаю тебя, помни это, милая. - ей дались эти слова довольно легко, но последующая часть фразы далась ей чертовски трудно, словно застревала все время в  горле: - Я понимаю, что ты чувствуешь, и я  тоже не  знаю, как с  этим справится даже, если кому-то кажется иначе... И, если ты захочешь помочь мне с  готовкой,я буду очень рада.
Она отошла в сторону, но не перестала смотреть дочери в спину, но очень недолго, чтобы не спровоцировать ее на агрессию, которой ей было бы проще всего обличить свои душевные боли.  Кофе, та снова пила кофе. как и ее отец, и Венеру уже мутило от кофейного марева. Она сама  бросила пить кофе, она пила чаи с молоком, чаи без молока, соки, минералку, морсы, только бы  ни кофе, как бы сильно ее не тянуло к  этому адскому напитку. У нее болел желудок  от кофе, когда  она нервничала, ее начинало тошнить, во рту у нее стояла горечь желчи, и начинало давить виски. Да и этот аромат уже стал для нее признаком какого-то напряжения, знаком беды. И от этого воротило ее еще больше.
И она постаралась отвлечься, она предпочла пойти к ящику, где была  огромная коллекция чаев, и пристально начать выбирать себе  листовой эликсир успокоения. Выбрала: черный чай с имбирем и апельсином - прекрасный выбор, если бы  это не был любимый чай ее супруга! Она впервые попробовала его на второй встрече с  ним, в  более неформальной, когда  это не было каким-то там важным мероприятием, когда  она просто сидела с  ним в кафе за обедом. И ей так понравился  этот искрящийся сладкий вкус апельсина с пряностью имбиря, оттеняемая крепостью крупнолистового черного чая. И она сразу прицепила  этот вкус к  тому мужчине, который сидел тогда напротив нее и пристально рассматривал ее, без устали и с огнем в  глазах, очаровательно ей улыбавшись. Как никому и никогда не улыбался прежде, как  говорили все вокруг. Хмыкнув на себя, но не решившись выбрать что-то еще, она потянулась в ящик наверху за белым пузатым чайничком, таким нарядным, с птичками ручной работы. И за сахаром, конечно же, коричневым, хотя и он не слишком хорош при той диете, которую она держит, чтобы быть идеальной. Правильная и бесконечно сияющая - это работа над собой,а не  жизнь в салонах красоты, и Венера  это прекрасно знала.
Поставить чайник, засыпать чай, залить водой правильной температуры и положить пару кубиков сахара на  блюдечко рядом с нарядной крупной чашкой - рецепт о том, как привести нервы  хоть немного в порядок. Но то, как  она  обхватывала  эту крупную чашку ладонями, перебирая по фарфору пальцами, все расставляло на свои места. Но обручальное кольцо на ее пальце все еще оставалось оплотом какого-то успокоение: изящество розового золота и россыпь драгоценных камней, гравировка на внутренней стороне с самым глубоким и нежным признанием - гарантия, как печать, что она здесь потому, что давала клятву и потому, что это было не скоропалительным решением, а искренним, свободным. Она клялась быть с  ним, любить его и оберегать их союз до конца ее  жизни. Слишком картинно и рафинированно? Это были ее чувства, ее желания, ее воля, ее свобода. И она не изменяла своим клятвам. А в последнее время колечко стало болтаться, несильно, но заметно - похудела, сама  того не заметив. А, когда заметила, ну... вздохнула.
Присев  за стол, вцепившись пальцами в чашку, она принялась согревать себя ароматным чаем. Словно за соломинку она хваталась за этот аромат, за  этот вкус, который будоражил в  ней самые сладкие и нежные воспоминания, похожие на сахарную вату или зефир. И она замолчала, погрузившись в себя, в свои  ощущения. Попутно обдумывая меню на вечер, рассчитывая все же, что дочка окажет ей любезность с салатиком по своему рецепту. Но она была тиха, не раздражая Джорджию еще  больше, дав ей время  обдумать все и вся. Ей было это необходимо, и Венера считала, что ее дочь действительно умна, чтобы понять эту подачу.