Черный фургон, покрытый толстым слоем ржавого налета, на большой скорости мчался по ночному Готэму, сопровождая свое присутствие громким ревом двигателя и черной дымкой из под передних колес. Автомобиль, словно демон, мощно работая крыльями, летел по трассе мегаполиса всячески нарушая правила дорожного движения и скоростной режим. Четырехколесный зловещий “дьявол”, под управлением не менее зловещего наездника, скрипя конструкцией, быстро маневрировал между проезжавшими рядом автомобилями, частенько вылетая на встречную полосу.

Вырвавшись из города, фургон, марки Шевроле Ван 1990 года, столкнулся взглядом с проезжавшим навстречу полицейским седаном. Непрезентабельный вид автомобиля и агрессивное вождение заставили копа вдавить педаль тормоза в пол, быстро вывернув руль, и включить сирену, которая в миг завизжала на всю округу. Погоня. Только третье предупреждение офицера, раздавшееся через громкоговоритель, заставило водителя фургона сбавить скорость и свернуть к обочине. Когда минивэн, наконец, остановился, полицейский автомобиль встал позади, окидывая местность вокруг красно-синим светом от мигалок.

Мужчина средних лет с уставшими глазами вышел из полицейского форда и, положив ладонь на кобуру, двинулся к водительскому окну фургона. Морщась от паров, что развивались из выхлопной трубы задержанного автомобиля, офицер, нахмурившись, попутно осматривал фургон. Номеров не было, по крайней мере сзади, задние фары разбиты, а на заднем крыле еле заметная вмятина. Поравнявшись с водительским окном, офицер устало произнес:

- Лейтенант Росс. Вы в курсе, что у вас разбиты задние фары и отсутствуют номера сзади? - лейтенант осматривал кабину и пытался рассмотреть водителя, но было темно. - Кроме того, вы нарушили скоростной… - раздавшийся стук внутри кузова фургона и женские крики о помощи прервали его. - Что в… - рука в фиолетовой перчатке, обтянутая рукавом потертого темно-фиолетового пальто, совершила резкий выпад вперед, вонзив нож в шею офицера. Лезвие мелькнуло на секунду, отражая свет мигалок притаившегося сзади полицейского форда, а затем вошло по рукоять в шею лейтенанта Росса. Полицейский громко захрипел, ухватившись рукой за торчащую рукоять ножа. Былую усталость в его глазах сменил дикий страх, его ноги подкосились и теперь он разглядел лицо водителя, склонившегося немного в его сторону. Росс начал сползать вниз, прильнув к двери фургона и рисуя своей кровью огромную полосу на металлической поверхности. Из кабины раздался издевательский смех, а затем двигатель фургона забухчал громче и автомобиль двинулся вперед.

Нью-Йорк. Бронкс.

Шерон, как обычно, поздно вечером возвращалась домой, медленно перебирая ногами. Превозмогая усталость, женщина направлялась домой, чтобы переодеться, а затем снова отправиться трудиться за гроши на другую работу. Она была вынуждена работать на трех работах, чтобы оплачивать обучение своей горячо любимой доченьки, которая прилежно училась в Нью Хэмптенской школе-интернате. Обучение стоило большую сумму денег, но Шерон решила, что даст своей дочери образование и сделает все, что в ее силах, чтобы Кэти, - так звали девочку, - не пошла по стопам своей безамбициозной старшей сестры. Кэти была единственной дочерью для своей мамы и только она имела для нее значение, затмевая собой старшую сестрицу, которая была давно мертва в глазах Шерон. Старшая была потеряна уже в момент рождения - она была нежеланным ребенком, последствием запретной любви, неудачной попыткой… первым блином, который вышел комом. Харлин, - старшая дочь Шерон, - сделала выбор связанный с психиатрией, который не вызвал у женщины никакого восторга. Шерон считала, что будущее ее ребенка строится на гимнастике, но никак не на этой сомнительного рода научной области. У женщины не укладывалась в голове мысль о том, что ее дочь променяла потенциал в спортивной дисциплине на эту бесполезную и не денежную нишу. Харлин решила бросить все ей наперекор, Шерон была уверена в этом.

По пути домой, миссис Квинзел рассчитывала в голове расходы на текущий месяц и думала о том, как скучает по Кэти. Шерон более месяца не видела свою дочь, поэтому желание заключить свою малышку в объятия переполняло ее. Подходя к дому, рыская в кармане в поисках ключей, женщина обратила внимание на старый ржавый фургон, стоящий у обочины напротив. Дверь с водительской стороны была измазана чем-то темно-красным.

Шерон вошла в свою квартиру, с грохотом захлопнув за собой дверь. Положив на пол небольшой пакетик с объедками, собранными со столов в конце смены, она закрыла дверь на цепочку, а затем застыла на месте, услышав какой-то звук, доносящийся из глубин квартиры. До жути знакомый голос что-то пел, но слов было не разобрать. По началу женщина подумала, что ее сожитель просто смотрит телевизор, но это не мог быть он - Пит в командировке уже пару дней. Не включая свет, Шерон медленно направилась к источнику звука. Зайдя в зал, она увидела, что в кресле, напротив работающего телевизора, кто-то сидит и хрустит попкорном, сдерживая смешки. Зеленые вьющиеся волосы незнакомца чуть свисали со спинки кресла. Сначала женщина не обратила внимание, что за картинку показывает ее телевизор, но когда она перевела взгляд и прищурившись всмотрелась в экран, ужаснулась. На экране шла какая-то запись, где маленькая девочка лежала на бетонном полу, предположительно какого-то подвала, и плакала, умоляя кого-то за кадром отпустить ее. Человек в ответ всего лишь злорадно хихикал и требовал от нее, чтобы та следовала сценарию. Хриплый голос требовал от девочки песню, угрожая, что отрежет ей палец. Жертва рыдала и тихо пела, стараясь четко выговаривать каждое слово песни, которую требовал сценарий:

I love her and she loves me.
And Mommy is her name-o.
M-o-m-m-y,
M-o-m-m-y,
M-o-m-m-y…

Мужчина за кадром хохочет, как ненормальный, поднося камеру к лицу рыдающей девочки, а затем начинает ей подпевать, наигранно вытягивая каждый слог. Когда песнь утихла, рука в кожаной перчатке медленно убирает русые волосы с заплаканного лица девочки. Голубые глаза Шерон расширились от ужаса.

- Да ты поешь, как а-а-ангел, крошка Кэти! - торжественно воскликнул хриплый голос. На экране появилось обезображенное шрамами лицо, небрежно измазанное гримом. Мужчина со шрамами на щеках наигранно рассмеялся в кадр. - Пой для своей мамочки! По-о-ой!

Шерон застыла на месте, наблюдая за страданиями своей любимой девочки. Прикрыв рот, она тихо всхлипнула и медленно принялась отходить назад. По щекам побежали слезы. Смех монстра на экране резко оборвался и сменился белым шумом. Громко хихикнув, незнакомец, сидевший на кресле, поднялся на ноги и наигранно лизнул свои пальцы, облаченные в темные перчатки. Он откинул пакет с попкорном в сторону и обернулся.

- Здра-а-а-а-а-асте. - протяжно произнес человек, заведя руки за спину. Шерон, спотыкаясь, бросилась к выходу. Оказавшись у двери, дрожащими руками она попыталась снять цепочку и выбежать наружу, но клоун уже стоял позади нее. Крепко взяв женщину за волосы, не обращая внимание на умоляющий крик, он потащил ее обратно внутрь квартиры. На лице Джокера не было ни единой эмоции. Когда они оказались посередине комнаты, клоун швырнул ее к телевизору, подальше от выхода. Пока женщина рыдала, оставаясь на полу, зеленоволосый мужчина пододвинул кресло, стоящее в стороне, и поставил его напротив, а затем сел, закрыв собой выход. Облизнув свои губы, он крепко схватил Шерон за руку и с легкостью подтянул к себе.

- А вот и я… - он приподнял брови и слегка улыбнулся, - Квинзел старшая. - схватив женщину за шею, Джокер подтянул ее еще ближе к себе, а второй рукой полез в карман своего пальто.

- Знаешь… хм… Шерон… Родители всегда младших любят сильнее, чем старших. Так уж… заведено, угу. Первенец для тебя словно… м-м-м… тренировочный полигон. Ты воспитываешь его, допускаешь ошибки, чтобы при воспитании второго их не совершать. Все это… эксперимент, да. Знаешь… Знаешь, что я заметил? - прервав свое слезное молчание, Шерон вновь закричала, она молила о помощи, видимо, рассчитывала, что кто-нибудь из соседей поможет, но она не знала, что Джокер о них уже позаботился. И все-таки они были в Бронксе - месте, где всем на всех наплевать. - А че ты так нервничаешь? Из-за шра-а-амов? Хм… я вижу, ты хочешь узнать откуда они у меня. Что же… - крепко ухватив Шерон за лицо, клоун приставил к ее левой щеке нож.

- У меня было двое сыновей. Двое близнецов. Они всегда спорили, кто из них появился на свет вторым. Один утверждал, что он родился позже другого на пару минут, второй же возражал и всячески пытался убедить, что на самом он младший. - клоун медленно скрябает лезвием по морщинистой щеке Шерон. - Никто не хочет быть старшим… Ведь, как я сказал ранее, младшего всегда любят сильнее. Я был отцом-одиночкой, их мать умерла при родах. Я остался один… м-м-м… без нее. И вот однажды я утром вернулся с работы… Да, тогда я работал охранником какого-то химического завода. В общем, хм, захожу я в дом и вижу… вижу, как один из моих сыночков держит другого, приставив к его шее лезвие кухонного ножа. Я молил своего сына убрать нож и отпустить своего брата, но он меня не слушал. У него был испуганный взгляд… пустой взгляд, как у тебя сейчас. Мой… сын говорит мне, что он все понял, что старшим был он и поэтому я люблю его меньше, нежели его братишку. Знаешь, что самое забавное, м? Я не знал, кто из них был старшим. - Джокер едва моргнул, - И тут мой мальчик берет и делает большой надрез на шее своего брата… от уха до уха… Вот здесь... - он приложил обух ножа к своей шее, - а затем… сделал такой же надрез и себе. Моя жена всегда говорила мне, что у меня очень грустное лицо и я никогда не улыбаюсь. В тот день, Шерон, я улыбнулся… широко улыбнулся. Я взял окровавленный нож, вставил лезвие себе в рот… вот так. - клоун вставляет лезвие в рот Шерон, - И-и… хм…. - он убрал нож. - Тебе страшно?

- К-кто ты т-такой?! Что тебе нужно от меня и моей семьи, псих?! - набравшись смелости воскликнула Шерон. - Где моя Кэти?!!

- О-о-о! А-а-а! Хе-хе-хе! Да ты говорящая! - Джокер грубо отбросил ее назад. Он знал, что теперь она не попытается убежать, что она поняла его решительность, поняла, что жизнь дочери зависит от нее.

- Итак… Что мне нужно. - клоун едва раскрыл рот и отвел взгляд в сторону. - Харли… Харлин Квинзел, да… Знаешь такую, м?

Шерон не слышала этого имени уже более 15-ти лет, с того самого дня, когда Харлин, громко хлопнув дверью, вышла из дома и не вернулась. Она не страдала, когда потеряла ее, не убивалась горем по ночам, плача в подушку, ей было всего лишь жаль потраченное время и силы.

- Сколько вы не виделись, м? Лет десять? Думаю, семье пора воссоединиться… испытать, - клоун жестикулировал руками, приподняв брови, - бурю спорных эмоций. Познакомить малютку Кэти со старшей сестренкой. Устроить праздничный ужин! Аха-ха-ха!

- Что ты сделал с моей дочерью, мерзавец? - жизнь Кейт волновала Шерон куда больше, чем своя и уж точно куда больше, чем жизнь Харлин, которую она не помнила все это время и не хотела вспоминать. - Верни мне ее, прошу тебя… верни… - она взорвалась слезами.

- О-о-о-о! Нет-нет-нет-нет-нет. Твоя дочь в порядке… пока. Она готовится к праздничному вечеру. Выбирает себе… эм… платье. - клоун наигранно задумался сощурившись и, потирая свой шрам, добавил, - Наверное уже делает прическу в салоне, да.

Шерон думала , что выход из ситуации был один - выслушать маньяка, сделать видимость, что он полностью контролирует ситуацию, а затем, когда представиться возможность, бежать прямиком в полицию. Опустив взгляд, женщина тихо произнесла:

- Я с-сделаю все, что т-ты скажешь. Только верни мне мою девочку… Прошу тебя. - она врет, она не сделает то, что он скажет, она свято верит в то, что полиция ей поможет и вырвет ее дочь из лап этого монстра. Шерон совсем не знала, кто перед ней.

Именно эти слова Джокер ожидал услышать, но в его голову закрались сомнения. Ухмыльнувшись, он вынул из кармана игральную карту и медленно уложил ее на стол, стоявший рядом.

- Сейчас я уйду… а ты соберешь вещи и отправишься в Готэм, там мы обговорим, какой сюрприз ты сделаешь Хар… мисс Харли Квинзел. Моя… эээ… визитка.

Договорив, он медленно поднялся на ноги, посмотрел на Шерон пару секунд и, отшвырнув ногой в сторону кресло, направился к выходу. Сделав пару шагов, клоун застыл на месте.

- О… да, чуть не забыл. - обернувшись, Джокер снова сунул руку в карман, - Отнеситесь к делу серьезно, миссис Квинзел… Малышка Кэти просила передать. - он что то вынул из кармана и уложил стоймя на карту, которую положил ранее, а затем развернулся и, насвистывая какую-то мелодию, направился к двери. - Увидимся в Готэме… миссис Квинзел! - воскликнул он, захлопнув за собой дверь.

Как только хлопнула дверь, Шерон быстро поднялась на ноги. Она еще не видела, что Джокер оставил на столе, т.к. было достаточно темно и лишь эфирный шум телевизора освещал комнату. Медленно смахнув со щек слезы, женщина подошла к столику и с ужасом воскликнула, увидев “подарок” от Кэти - на карте стоймя был припечатан отрезанный детский палец.

Как известно, клятва Гиппократа ни на какие протекции касательно своих бывших коллег не распространялась – когда Крейн услышал из разорванных уст Джокера о перспективе посодействовать ему в воспитании одной маленькой арлекины своими любимыми методами, он долго размышлять не стал, согласился сразу. На ровном лице промелькнула заинтригованная улыбка: тот самый социальный эксперимент под названием «впусти излишне любопытную студентку Харлин Квинзель в филиал ада на земле, что есть Аркхэм, и посмотри, что из этого выйдет» подходил к своей логической кульминации, где доброму доктору наконец предоставилась возможность посмотреть содержимое черепной коробки обезумевшей Харли изнутри и вытащить то самое сокровенное, темное и болезненное, что так талантливо скрывалось под карнавальным флером и скрипучим высокотональным смехом. Когда все еще профессор Крейн впервые увидел амбициозную Харлин в университете в Нью-Йорке, он не мог поверхностно поставить диагноз, но точно увидел то самое зерно бьющегося о стены скальпа безумия, просящееся наружу желанием работать с самыми опасными, смертоносными и многослойно сложными пациентами. Как человек в меру заботливый, в меру фанатичный, Джонатан оказался не против дать зернышку немного влаги, немного ультрафиолетового света, зарыть в нужную среду, и вот уже с его легкой руки совсем молодая специалистка переезжает работать в самую мрачную и веселую психбольницу не просто Готэма, но без особой гиперболы всея мира. Для того, чтобы работать в Аркхэме без последствий для собственной психики, надо было быть максимально мертвым внутри – всяко больше, чем даже для трущобного хосписа. Джонатан был именно таковым, но не обезопасился все равно – безумие в нем проснулось еще задолго до того самого места работы. Харлин же получила там свою дозу электрошокового пробуждения – Джокера. Крейн все пассивно наблюдал за ее обсессией – пограничное расстройство личности, возможно? Или все же мимо? Сколько вообще страхов должно жить в человеке, чтобы он почувствовал себя бесстрашным рядом с клоуном-принцем преступного мира? И вот он, тот самый ценный шанс проверить свои теории и вытащить красочных монстров из-под подмостков балаганчика, коим являлось ее сознание. Как вы понимаете, он просто не мог его выпустить из соломенных рук.

Впрочем, Джокеру знать о том, что персонального сдвига Джона на страхах арлекина было достаточно, чтобы согласиться, не стоило – деньги как инструменты и яды как ресурсы всегда были кстати, сколько бы не позиционировал себя как короля страха, но никак не организованной преступности; свобода пахнет налом, все продается и все покупается, даже банальные шприцы – те самые, например, которые сейчас так гладко заходят в плоть маленькой Кэти там, где у нее когда-то (о, вовсе не так давно) была левая рука. Мог бы выбрать другую площадь кожи для инъекции фобосом, но не сдержался от соблазна, увидев безобразно засохшую рану на обрубке плеча – глаза девочки наполнились исполинским страхом уже тогда, когда острие иглы вонзило ее в болезненном месте. Внутри у Крейна что-то восторженно сжалось: такая щедрость на реакции означала, что после введения токсина дитя будет еще отзывчивее в своих криках. Доктор нежно гладит ее по голове второй рукой, холодной и безразличной – скоро, говорит он ей шепотом, фантомные боли от отсутствующей руки будут меньшим, что тебя беспокоит; скоро, молвит загробно, я заберу одну твою боль и заполню пустоту чем-то намного большим и невыносимым. Крейн дозирует аккуратно – остановки сердца от нахлынувшего ужаса ему бы очень сильно не хотелось. Это было бы отвратительно быстрым избавлением; Крейн намного менее расточителен, когда ему перепадает мясо на эксперименты. Последовательность, растягивание срока годности подопытного, нарастание интенсивности кошмаров шаг за шагом, день за днем, пока через долгие недели экспериментов пациент чумного доктора не станет зыбкой дерганой тенью самого себя, и чем больше захочет он смерти, тем дальше Крейн будет уводить ее из-под его носа. Правда, вот какая незадача – гарантии на то, что Кэти до конца короткой, обещаю вам, жизни останется с Джоном, Джокер не дал, намекнув что-то про тестирование Харли на предмет любви к младшей сестренке – Пугало смиренно кивнул, не выдав колики недовольства – но на всякий случай дал ей завышенную дозировку на первую встречу. Вдруг она будет последней, а он не окажет на нее должного неизгладимого впечатления? Фобии должны жить с нами с детства, врасти в плоть и кровь как неотъемлемая часть существования – если выдернуть их, тело умрет, точно лишившись сожителей-паразитов. Подобной оплошности Крейн допустить не мог – прежде чем попасть обратно в руки Джокера, Кэти кричала громко-громко, хрипела больно-больно, сплошная музыка – Джон не поклянется на алтаре, но кажется, что вид клоуна-принца вернул в ее лицо немного жизненных красок. Эта мысль Джону нравилась – неприкрыто и осознанно.

Надо признать, на самых первых этапах Крейн не оценил сполна оригинальность подхода: план казался достаточно линейным, лишенным особой эстетики и театрального духа, так присущего шуту с разрезанной улыбкой; пытки членов семьи, пытки самой Харлин, желание показать ей, кто здесь папочка, а кто – красивая марионетка; почти хотелось пошутить на предмет небезразличности мистера Джея к его арлекине – мстишь, значит зацепило; хочешь причинить вред, значит не все равно; приходится отвоевывать обратно звание главного – значит, все таки ее потенциала хватило, чтобы тебя свергнуть, а, признай, Джей, признай; вслух, спасибо, Крейн озвучивать психологический анализ не стал – негласное правило таково, что Джокера смешит исключительно собственное чувство юмора и ничье кроме. Однако, потом, по мере расстановки пунктов и течения времени, получив на руки Кэти для первичного «осмотра» и затем оказавшись приглашенным на особое, назовем это, свидание на троих с матерью Харлин в богом забытом месте, Джон, наконец, действительно заинтересовался происходящим. Шаг за шагом ему открывалось, что Джокер задумал нечто тонкое, многоступенчатое и очень игровое для эмансипированной (прошу, не смейтесь) Квинн. В конце концов, изначальная вспышка желания отказаться от участия в этих мирных душевных посиделках растворилась, и Джонатан согласился и на этот эксперимент, не мог не. День Х похищения Харлин все еще не наступил, а игрушек уже было навалом – клоун знал толк в развлечениях. Пугало не уступал – поэтому в назначенный день на встречу с Шэрон он сочетает строгий костюм с удавкой вместо классического галстука и аморфной маской страшилы вместо располагающего лица. Одеколон ему заменяла особая формула, которую он на всякий случай решил взять с собой в портфеле-чемоданчике – вы, разумеется, знаете, о чем идет речь; возможно, предстоит узнать и Шэрон, но гадать – это последнее, что имеет смысл делать в присутствии Джокера.

Джонатан приходит, обернувшись в одеяло могильного спокойствия – вместо приветствия он опускается в коротком книксене; маска с аляповато зашитым ртом не улыбается, но глаза просвечивают сквозь ткань – ледяные и голодные. Если эта встреча - ménage à trois – то Крейн даже готов поверить в любовь. Мы надеемся, вы прониклись этой иронией.

Пугало совершенно статично; по центру огорода оно стоит, замерев ленивым трупом, изредка подгоняемым ветрами, но воронам достаточно этого, чтобы не осмеливаться клевать чужие кукурузные посевы – так и Шэрон, чье бегущее подстреленной крысой сердце Крейн слышал символично по свою левую сторону, не нуждалась ни в чем большем кроме молчаливого присутствия человека в маске рядом, чтобы ее надпочечники хорошенько старались над удвоенным выбросом адреналина в замерзшую от ужаса кровь; стоит отдать Джокеру должное, он умел наводить страх и без помощи со стороны более надежных токсинов – непредсказуемость и хаотичность сильно утомляют разум жертвы, не позволяют ему составить хоть какой-то прогноз будущего, подкармливая то надеждами, то отчаянием, не соблюдая никакого четкого паттерна в чередовании между двумя. Посему, Шэрон сидела поистине на вожжах, все еще балансируя между неверием в реальность происходящего и прекрасным осознанием того, что ее ждет. Пугало, конечно, был менее изворотлив в своей методике – действовал прямо и четко, не распыляясь на многосерийное шоу; сплошной прямолинейный ужас в оболочке смертного (смерти?) – однако, стать паззлом в чужой многоэтажной игре было забавно и развязывало руки для двойного эксперимента; когда еще в твое распоряжение дадут и мать, и двух ее дочерей, верно? О, извечные проблемы родителей и детей, одни из самых толстых глав в томах по клинической психологии, из них вытекает столь многое, включая и его собственное явление, первопричину, почему Джонатан Крейн стал именно таковым и никаким больше. Социальность человека пропитана иронией насквозь – хорошая подливка к столь безвкусному мясу; когда Джокер покидает комнату, оставив Крейна с Шэрон наедине, он отмирает из своего состояния не сразу, будто бы дает ей привыкнуть – поворачивает голову налево медленно, как вылезающая из потревоженной древнеегипетской гробницы мумия. Не сказав ни слова, он вспарывает зашитую часть рта на своей маске элегантным хирургическим скальпелем из рукава и тянется к поданному главному блюду. Отрезав небольшой от него кусок и положив его в рот с помощью гротескной цветной шпоры, кои принято использовать на радостных детских днях рождений, он прожевывает черное сухое мясо медленно, ни на секунду не сводя глаз с матери Харлин. Казалось, что само время замерло вокруг них, не осмеливаясь потревожить ее оцепеневший праведный ужас и его удовлетворение своего голода; отнюдь не физического, о нет, Джонатан более чем сыт – сейчас он кормил своих внутричерепных демонов, забирая всю панику из немых глаз Шэрон без остатка всасывающей в себя все живое черной дырой.

Черствый кусок проглатывается шумно, с обильным слюновыделением, чтобы хоть как-то смягчить черствое мясо; Крейн показательно вытирает выглядывающие из-под маски мокрые губы салфеткой, складывает ее в оригами по типу младенческого слюнявчика и надевает на грудь Шэрон, закрепив края салфетки под лямками ее бюстгалтера. От прикосновения холодных пальцев к распаленной от переизбытка опустошающих эмоций Шэрон словно бы оживает, повторно заливается ручьем слез, пронизывая этот дождь боли воплями ненависти и неверия; Крейн вытирает ее слезы кусочком мяса от руки Кэти, - Умница. Я как раз нашел, что блюду очень не доставало соли, - по сравнению с нелинейным игривым голосом клоуна Крейн словно бы успокаивающе заботлив, но податься на эту обманку не получается, когда он заталкивает теперь уже более соленый и сочный кусок плоти ей прямо в рот. Женщина не может сдержать рвотных позывов, опустошает свой внутренний мир прямо на стол и рукав Крейна; невозмутимый и безучастный даже от такой реакции Крейн делает определенные выводы и теперь насильно зажимает ей нос; рано или поздно начинает не хватать дыхания – Шерри открывает рот в попытке быстро набрать побольше воздуха, но Джон реагирует быстрее, затолкав кусок ей в рот вместе с остатками ее собственной блевоты, продолжая зажимать той нос, пока послушно не проглотит все-все до самого конца. Так, чередуя милость поступавшего кислорода и наказание полного вакуума, Пугало скармливает ей всю руку до последнего ошметка травяной специи. – Вырвешь снова, будешь глотать все по второму кругу. Понимаешь меня? – Крейн спрашивает по-отечески, точно рассказывает наивному ребенку реалии жестокой взрослой жизни, и получает в ответ лихорадочное кивание головой, мелкой дряблой амплитудой, бальзамом ложившейся на зиящую дыру в груди Крейна там, где обычно следует находиться душе, - Хорошая девочка. Пора омыть плотный ужин вином, говорят, оно благотворно действует для пищеварения. Также, я заметил твои синие круги под глазами и сильно встревожился; явный признак железодефицитной анемии. Тебе стоит восполнить недостающие витамины, иначе угроза лейкемии отнюдь не за горами. Позволь, я позабочусь о тебе сегодня – одним мясом все не восполнишь, верно? Нужна кровь, как самый богатый источник необходимых аминокислот животного происхождения. Ты же помнишь, что люди – это просто более социально подкованные приматы? Так вот, - Крейн наливает в одиноко пустующий бокал рядом с тарелкой Шэрон немного вина. Продезинфицировав внутреннюю сторону своей ладони и голодное лезвие скальпеля, он проходится им по собственной плоти, держа руку над бокалом – обильные капли багряной крови не меняют оттенка красного вина, но добавляют в его кристальность мутных разводов, не растворяясь в жидкости целиком, а местами и вовсе свертываясь в странные комки, подобные ржавчине на поверхности воды из-под крана, - Этой рукой я вогнал длинную иглу в обрубок плеча твоей маленькой Кэти, ею же я вытирал истекающую из него кровь, ею я выкидывал запачканные ее ДНК бинты в мусор, где им самое место. Ею я вытаскивал из ее зажатых челюстей язык, когда она чуть не проглотила его от ужаса, который я ей милосердно показал. Помни об этом, когда будешь пить. С моей кровью ты вкусишь и ее страданий. Не говори Джокеру, но, по-моему, она уже не умела так красиво петь, когда я с ней закончил. Не закрепленные в достаточно крепких нейронных связях навыки легко улетучиваются под гнетом страха.

Когда Шэрон заканчивает осушать бокал, раз трижды подавившись и раз семь воззвав к его милосердию по всем трепетным библейским канонам, Пугало встает со своего стула, с интересом анестетика делает вокруг женщины пару полуоборотов, прежде чем скучающе застыть слева от нее и нависнуть, опираясь одной рукой на ее напряженное бедро. Могильное дыхание сквозь маску облизывает ее лоб. – Ты, наверное, хочешь знать, что такого я показал малышке Кэти, что она так взволновалась. Не бойся, я поделюсь этим знанием, пока ты перевариваешь ее руку, - бывший профессор еще помнит, каково это – вживлять в глотки гранит науки сквозь сопротивление, - Взамен ты должна пообещать мне, что повторишь все, что я сейчас скажу тебе, слово в слово, когда настанет время вашего разговора с Харлин, иначе то, что ты вскоре увидишь, будет явью, и белая полоса на горизонте навеки оденется в траурный черный. Слышишь меня? Слышишь. Молодец. Глубокий вдох, - Крейн распыляет фобос прямо в ноздри Шэрон словно бы лекарство от насморка, бережно придерживая ее за подбородок, как будто не бывший психиатр, а действующий отоларинголог, - Это – моя собственная методика, основанная на гештальт-терапии. Вот, что ты ей скажешь перед тем, как выпустишь в нее обойму.
Баранина переваривается где-то часа четыре, свинина часов пять. Человеческое мясо, будучи самым заразным и омерзительным, гниет в желудке приблизительно семь часов. Именно столько времени Крейн на повторе вколачивал в мозг Шэрон нужные слова острыми гвоздями, ибо повторение – есть мать учения, а под страхом концентрация все же расползается, вытекает из распахнутых глазниц. Джонатан почти уверен, что финал в виде смерти арлекины был всего лишь очередной особенной шуткой Джея, и если бы его конечной целью было именно убийство Харли Квинн, он не стал бы распыляться ради него на целый театр о несколько актов. Однако, он все равно был взбудоражен грядущим развитием – вы ведь помните про непредсказуемость, верно? Клоун-принц слишком себе на уме, чтобы расчетливый разум Крейна поймал его за хвост скользкого безумия. Крейн не был уверен, что желал Харлин смерти – она была по-своему очаровательным кадром на шахматной доске Готэма. Тем не менее, при любом раскладе он успевал покопаться в ее голове прежде, чем она усопнет под грунтом земли – мысль ласкала и грела тихим торжеством.

В тот день, закончив со шлифовкой разума Шэрон и оказавшись в своем убежище – небольшой неприметной квартире, скупой на освещение и населяемой одним лишь домашним вороном, Джонатан почувствовал на своей шкуре, что заразился клоунской игрой. Отмываясь от собственной крови и оральных испражнений пугливой женщины, вымывая изо рта кислый привкус человеческой плоти высокоградусной водкой, Крейна осенила забавная незначительная идея, и вместо долгого сна он принялся за шитье новой маски – в расход пошли черные ткани и воображение доктора, надежно отравленное хироптофобией, а значит хорошо представляющее, что такое пугающая летучая мышь. Результат в виде абсолютно безобразной и безумной маски, похожей на оживший в камере хоррор-режиссера тест Роршаха, покоился в хватке облаченного в черный костюм и черную же сорочку Крейна, когда тот зашел в фургон. Сегодня он больше не будет Пугалом – вместо чучела огородного явится летучая мышь и, недолгим камео из прошлого, бывший добросовестный психиатр доктор Крейн. Но обо всем по порядку, верно? Джон цепляет глазами забившуюся в стену фургона двуличную крысу и на одном только интуитивном уровне чует его страх – боится планов Джокера, а? Верно делает, но увы, Крейн отнюдь не по его душу. Отрывистым кивком головы в сторону выхода Джон будто бы твердит ему требовательное «Вон», а на деле, - Оставь нас наедине, - равнина его спокойствия действует на Эрнеста не менее эффективно, чем подействовал бы агрессивный рык. Двойной агент послушный мальчик, выползает из фургона ужаленным койотом, предварительно взвалив бездыханную на первый взгляд арлекину со своего плеча на узкое сидение фургона; Крейн меряет пол шагами в сторону Харлин, в груди его клокочет предвкушающее волнение. Чем дольше ты ждешь лакомый кусочек, тем больше дофаминовый от него вброс – Крейн снимает очки, прячет их во внутренней стороне пиджака и надевает себе на голову чернильную маску, сливающуюся с остальной одеждой. Растянув по рукам черные же резиновые перчатки, Джон застывает перед Харлин на корточках и аккуратно ставит ей первый укол токсина в очерченную на бледном сгибе локтя вену; эффект от внутривенной инъекции долгосрочнее и при этом быстрее, проникает сразу в кровеносную систему, а оттуда – в самый пугливый орган тела, что есть сердце. Убедившись, что сердечный ритм Квинн участился от действия фобоса, Крейн прикладывает к ее носу смоченную едким нашатырем ватку. Клоунесса открывает лазурные глаза – новая маска Пугала скрывает его такие же синие.

- Квинн. - под токсином голос Крейна грубеет, уходит в утробные низы пещерного монстра. Пожалуй, настоящий Бэтмен не стал бы церемониться с объяснениями, взвалив ослабленное тело преступницы на широкие плечи и отдав его в руки властей, но на то Пугало и не мышь, а фобос подкорректирует все несостыковки с оригиналом, залатав их вместо логических связей поднятыми из под большого камня подсознания головками прожорливых чертей ее страхов, - Ты представляешь опасность не только для общества, но и для себя, - стальные наручники замыкаются вокруг тонких запястий, - Попытка суицида после того, как ты убила Джокера, не оставляет мне другого выбора. Ты пойдешь со мной.
Улыбка клоуна-принца ее персональное обезболивающее и личная же боль; ею пронизано само рождение арлекина на свет из сдержанной оболочки доктора Квинзель; Крейн сдирает с нее этот защитный слой цирка – ты убила его, слышишь, Харли? Его нет, финита ля комедия, шут доигрался; это поистине просто убийственная шутка, после такой и правда только накладывать на себя руки, но он отбирает у нее эту возможность, обрекая на мучительную пустоту одиночества по ее же собственной вине. Не принимая никаких потенциальных попыток сопротивления и мольбы, не готовый вслушиваться ни в мат, ни в ненависть, ни в самобичевание, фальшивый темный рыцарь сжимает предплечье Харли до посинения и грубо вытаскивает ее из фургона, припарковавшегося у липовой психбольницы. Составленная по крупицам руками Джокера и его сподручных новенькая дурка веяла такой степенью безысходности, что Аркхэм на ее фоне воспринимался уютной поликлиникой; казалось, словно бы даже прутья входной калитки были липкие от объявшей их депрессии. У входа внутри черный силуэт с волочившейся сзади супротив выбора клоунессой догоняют люди в медицинской форме; профессиональная деформация даже под токсином должна напомнить ей о том, что это санитары. Они все хаотично, сумбурно переговариваются о крайней степени наказания в психиатрической больнице – говорят, арлекину непременно нужно положить на вязки в карцер, ведь сейчас она опасна как никогда, а клин непременно только клином и вышибают. На вязках больной привязывается к жесткой кровати толстыми саднящими веревками, парализуя его целиком и усложняя дыхание, и все это исключительно в изолированной палате, чтобы крохи социализации с другими несчастными не могли сделать испытание хоть чуточку более легким. В карцере практически не дают пить и есть, чтобы не было нужды отвязывать пациента в уборную – по закону, обездвиживать больного можно не дольше пяти часов за раз (можно дольше, допуская перерывы), но и Крейн, и, скорее всего, Квинзель помнили о реалиях в Аркхэмской лечебнице. Всем плевать на временные ограничения. В первую очередь, самому закону, ибо речь идет о коррумпированном насквозь Готэме. Жестокость против жестокости – добро пожаловать в истину государственных лечебниц, чьи методы не пресекаются законодательством Штат, более чем одобряющих стеснение движения у тех пациентов, кто по мнению врачей представлял из себя угрозу, пускай даже только для себя. Однако, тут сами понимаете, двойной случай – убийство любви всей, ах, жизни и последующий неудачный суицид. У бывшего доктора Квинзель попросту не было шанса избежать кары.

На пути к личному карцеру, в сопровождении персонала и вытащенного словно из-под недр ада непохожего на себя Бэтмена, гонимая своими же кошмарами, Харли столкнется с клетками по обе стороны, в которых истошно вопят настоящие психи. Их всех Крейн успел отравить газовым токсином, чтобы вопли не пришлось имитировать – они были искренние, из самых недр их разъяренных и отчаявшихся тел; полы и стены были до преступного грязные, потолки низкие, свет от единственной лампы в коридоре блеклый-блеклый, мигающий угрозой для эпилептика. Единственное мутное окно было обляпано тремя посланницами Вельзевула – мухи ни за что не смогли бы пережужжать крики заключенных, но очень для этого старались. Под нужную дверь в конце коридора проскочил таракан, семеня лапками по ржавым разводам на кафельном полу; насекомое опередило людское шествие. Остановившись у двери, Бэтмен дальше не идет – кивает мед сотрудникам, безразлично попросив сделать все возможное, чтобы пожизненное заключение Харлин в этих стенах было не слишком травмирующим. У темного рыцаря попросту не было иного выбора. Прости, Харли. Ты сама выбрала этот путь безумия, сама теперь его и расхлебывай; в простонародье это называют ответственностью.
В ближайшие шесть часов пациентка остается совсем одна, парализованная в цепях своего страха; по рукам, ногам и поперек туловища ее сдавливают толстые веревки, а рот во избежание оглушения персонала заклеен широкой изолентой. Однако, у токсина есть срок годности – Крейн отмеряет доведенное действию время и заходит в одинокую комнату до того, как сознание девушки успеет проясниться. На сей раз он просто – доктор Крейн, тот самый замкнутый профессор в очках, что помог амбициозной Харлин устроиться на работу в Аркхэм и тем самым обрек ее на смертельный приговор несчастной любви, но видит бог, в любовь Крейн не верит. Совсем, а потому с двойным удовольствием собирается провести последующие часы, окуная руку в содержимое ее красивого черепа. Разобраться, что это за наваждение. Узнать, какие же потаенные страхи могут заставить человека влюбиться в монстра. И нет, можете смыть в туалет ваши дешевые доводы про Стокгольмский синдром – его жертвы не идут против своих мучителей, оставив последних в настолько беззащитном положении, что приходится разрабатывать вот_такие_вот планы по возвращению любимой игрушки.

На лице доктора Крейна – маска тревожной заботы, натянутая прямо на знакомое лицо. Он садится рядом с кроватью Харли и смотрит ей в глаза, обеспокоенно нахмурив брови.
- Мне жаль, что все закончилось вот так, доктор Квинзель. Я верил в тебя. Увы, порой безумие безжалостно забирает лучших из нас. Хотя бы ты успела освободить Готэм от проклятия Джокера прежде, чем оказаться в этих стенах. Начальство говорит, что это пожизненно, а я не в силах на него повлиять. Сама понимаешь, - Джон доверительно опускает голову вбок, он весь пропитан сожалением, которое его бывшая коллега обязана понять; в рамках лечебницы действует иерархия, как и в любой другой ячейке человеческого общества (приматы, не забывайте про приматов). Джонатан делает внезапный вдох, словно бы он забыл что-то важное, - Нам звонила твоя мать, Шэрон. Известила, что вскоре приедет навестить тебя. Вашу встречу уже одобрили, видимо, решили, что карцера с тебя пока хватит. По секрету… прости, что я сознаюсь тебе, но я не могу держать от тебя тайн. Директор говорит, миссис Квинзель звучала на удивление… разочарованной. На ее месте я был бы более огорчен. Я бы хотел такую дочь, - Крейн мягко улыбается, безжизненные глаза переполняются светлой нежностью. Осторожно проведя подушками пальцев по виску Харли, скользнув ими на озябшую щеку, Джон цепляет краешек изоленты. – Мне... строго запретили, но я так хочу снова услышать твой голос. Насчет три? – он считает до трех беззвучно, шевеля одними губами, и резко срывает с губ арлекины блядский липкий кусок бумаги. На фарфоровом лице остается яркий красный след. – Ч-ч-ч-ч-ч, сейчас все пройдет, не бойся, - Крейн обрабатывает красные участки охлаждающим гелем, дует на них осторожно, с трепетом, с которым гладят хрупких маленьких птиц. – Ты выглядишь такой испуганной, Харлин. Я сделаю укол, тебе полегчает.
Казалось бы, чему тут не верить, но Крейн – точно Иуда, целует клоунессу в лоб, прежде чем ввести ей новую, более концентрированную дозу своего токсина вместо обещанного лекарства. Доктор зажимает ладонь Харли в своей; недавняя забота начинает трескаться, обнажая под собой жадные осколки безумия.
- Расскажи мне, что ты чувствуешь.

Отредактировано Jonathan Crane (2020-03-15 01:06:38)

На экране работающего пыльного телевизора искрилась заставка вечерних новостей. Миловидная ведущая пожелала всем зрителям доброго времени суток и начала выкладывать горячие новости. Сначала речь пошла об эвакуации больницы, расположенной в центре, из-за полученной информации о минировании, после об ограничении проезда на западе Готэма из-за строительства дороги и прочей ерунде. Рука в перчатке потянулась к пульту, но возникшее на экране фото девушки средних лет заставило ее замереть в воздухе.

- Департаментом полиции Готэма разыскивается без вести пропавшая Аманда Рауз. - блондинка широко улыбалась на фотографии, расширив лазурные глаза. - Последний раз пропавшая была замечена на пересечении Отисбруга и Бернли три дня назад. Приметы: на вид 25-30 лет, светлые волосы, цвет глаз голубой, атлетичного телосложения. Была одета в черную кожаную куртку и темные джинсы. Если вы обладаете какой-либо информацией о местонахождении пропавшей, просьба сообщить по телефону, который вы видите на экране. - ведущая уложила на стол стопку бумаг, которую держала все это время в руках и, выдержав небольшую паузу, продолжила. - По данным управления полиции Готэма уровень преступности снизился вдвое после появления... нового Бэтмена…

Неизвестный спешно схватил пульт и выключил телевизор, нажав на кнопку искореженным пальцем.

Полгода назад.

Первый месяц Джокер провел в Аркхэме, наблюдая как неправильно срастаются кости пальцев его правой руки и чувствуя как местами раздробленная челюсть медленно исцеляется, пытаясь обрести первозданную форму. Прикованный к постели клоун все это время бегал глазами по облезлому потолку, натыкаясь на странные мысли у себя в голове. Странные даже для таких, как он. Иногда он часами смотрел на пальцы, облаченные в медицинские шины, едва шевелил ими, рассматривал задумчиво, а после тихо смеялся сквозь закрытый деформированный рот, падая в объятия адской боли. Боли, которая помогает, унося от мыслей, что изводят и ломают, как щепку. Все заживет. Заживет, как на собаке. Ему не привыкать. Психопата с темно-изумрудными глазами множество раз награждали травмами куда посерьезней, несовместимыми с жизнью, которые убили бы любого, но только не его. У Джокера завышенный болевой порог, он всегда идет с болью бок о бок, словно с союзником, и какие-то несущественные переломы не страшны. Но рана от предательства болела сильно, не переставая, острой, режущей болью. Пальцы вернут прежнюю твердость, челюсть встанет на место и снова позволит хохотать, а увечье, которое нанесла арлекина, будет заживать долго и оставит после себя шрам в дополнение к его коллекции. Джокер знал, что этот шрам всегда будет при нем и всегда будет требовать ее крови.

Воспоминания о том дне накрывали клоуна с головой и мучили, как какой-то тайный грех или наваждение. Он прокручивал в голове каждое движение Харли, каждый ее удар, пытался вспомнить ту боль до каждой секунды и тот вырвавшийся смех разочарования перед финальным ударным пируэтом девушки. Ему смешно. Не знает почему, но хочет рассмеяться. Захохотать во все горло так сильно искренне и сердечно, чтобы душевнобольные этажом ниже услышали и поддержали его возглас своими. Джокер чуть приоткрывает рот, насколько позволяет фиксирующая повязка, двигает челюстью, чувствуя острую боль, чувствуя как костные осколки ходят внутри, чуть впиваются в плоть. Ужасно больно, но оттого легче. Боль - его лекарство, которое помогает забыться, загнать в клетку ту половину, что любит. Боль возводит высокие, неприступные стены внутри, что оттесняют ненавистные эмоции и отгоняют мысли, норовящие схватить и кинуть без всякой жалости в мерзкое состояние. Клоуну чего-то не хватает, чего-то щекотливого, назойливого и местами приятного. Лжец. Он пытается лгать себе, убедить, что не знает, но в глубинах разума непрерывно звучит имя. Харли… Харли… Харли…

Почти месяц прошел, а о Квинн ничего не слышно. Как только клоун-принц и арлекина ругались, та почти всегда начинала творить невероятные вещи, чтобы привлечь его внимание. Джокер привык к этому, это давно стало частью его самого. И даже тогда, в тот роковой вечер, когда ее молот хрустнул его пальцы и сильно приложился по его челюсти, клоун не думал, что она исчезнет из его жизни. Думал, что вернется, как и всегда. Всегда возвращалась… Психопат ощущал внутри маленькую надежду, что однажды услышит сирену аркхэмской сигнализации, а затем увидит, как с грохотом распахивается дверь и в палату входит она. Влетает вихрем  со смехом на губах и искренней улыбкой на лице, льнет к нему, мурлыкает, как всегда и все начнется по-новой. Шло время, а надежда клоуна не воплощалась в реальность. Он полон гнева. Не потому, что она предала, а потому, что мысли продолжали жить в голове, которые противны.

Через месяц клоуну вновь ломают пальцы, потому что срослись неправильно. Это не было проблемой ни для него, ни для врача, у которого он наблюдался, но разве можно упустить шанс поиздеваться над телом маньяка и психа? С улыбкой на лице и явным наслаждением коренастый санитар медленно выгибает пальцы клоуна до хруста, добавляя новые переломы вдобавок к тем, что срослись месяц назад. Мужчина пристально смотрел Джокеру в глаза, надеясь увидеть хоть что-то напоминающее страх или хотя бы услышать стон, но тот лишь безэмоционально смотрел и молчал. Он не стонал, его глаза были безжизненны и тусклы, а на лице не проступало ни единой эмоции. Раньше психопат всегда смеялся, когда кто-то из персонала приходил его помучить, но сейчас он не проронил ни единого смешка. Зачем, если ни капельки не смешно? Грусть липкая и назойливая поселилась в нем и, казалось, сейчас даже его вечная шрамированная улыбка превратилась в печальную гримасу. Когда-то веселый и безрассудный клоун превратился в грустного и молчаливого шута без смысла существовать.

Третий месяц пребывания Аркхэме. Переломы срослись, раны затянулись, кроме одной... Джокер был переведен в сырой темный карцер, где не было ничего, кроме голых стен. Привычный смех и крик душевной болезни вернулся в его жизнь, благодаря психам, но сам он не смеялся. Молчал. Грустный клоун продолжал невольно играть роль воплощения печали. В голове то и дело из стороны в сторону метались мысли, возникали образы той, что предала, сломала и оставила на погибель на заброшенной стройке. Прошлое сковывало его разум, словно под гипнозом, а все мысли вели к арлекине. Даже причиняя себе боль, кусая губы до крови, он не мог бороться с наваждением и каждую секунду видел перед глазами только Харли. Днями и ночами напролет Джокер, скованный смирительной рубашкой, стоял в углу маленькой темной комнаты, смотрел в стену, редко моргал и время от времени тихо произносил ее имя. Его глаза пусты, сужены в две точки, обтянуты тусклой зеленой. Для него ни в чем нет смысла и ничто не кажется ему смешным. Тянулись дни, недели, месяцы, а псих все стоял и сверлил глазами точку в стене через темноту, превозмогая усталость, боль в мышцах и сухую боль в глазах.

Однажды стальная массивная дверь карцера со скрежетом медленно отворилась, рассеяв тьму блеклым светом, который резко ударил Джокеру в глаза. Он рефлекторно зажмурился. Клоун сидел в углу, облокотившись о холодную каменную стену, однако холод чувствовался разве что босыми ногами. Он больше не мог стоять на ногах, так как его мышцы атрофировались, лишив возможности двигаться. Длинные рукава смирительной рубашки, не по одному разу обвивающие корпус, в таких условиях служили утеплением. Клоун подумал, что жаль они не додумались до смирительных штанов или ботинок - был бы полный комплект маленького удовольствия. До того, как клоун обрел свою клоунессу, до того, как Аркхэм был сожжен, а после отреставрирован, его апартаменты были куда шикарнее: мягкие стены; какая-никакая сетчатая кровать и окно, через которое он так любил наблюдать за тем, что происходит снаружи. Теперь же его обитель из себя представляла небольшое помещение из голого камня, наполненное кромешной тьмой. Это был один из карцеров, что находился в подвале Дворца Безумия, и потому здесь было крайне неуютно. И если “дворец” был отстроен заново после пожара, то карцеры на этом этаже этой счастливой участью обделили. Видимо, специально оставили для воспитания таких, как он. Но Джокеру это место нравилось даже больше предыдущего, не смотря ни на что. Ведь отсюда, как он думал, если сильно-сильно захотеть, можно услышать еле различимые звуки жизни из помещений пониже. Там, клоун был уверен, под его ногами, еще глубже в проклятой готэмской земле находился настоящий ад. Разве что созданный руками людей.

Пару мгновений спустя, когда его темно-изумрудный взгляд адаптировался к свету бесцеремонно светящейся лампы снаружи, Джокер разглядел перед собой трех санитаров. Двое их них были вооружены шокерами, а вот у третьего в руках был настоящий обрез. И с каких это пор в Аркхэме разрешено применение огнестрельного оружия против больных, хм? Без лишних слов его крепко схватили под руки и выволокли наружу, а после потащили куда-то по коридору. Он не мог идти, продолжал безжизненно смотреть в пустоту, слушая как его ноги волочатся по холодному полу под топот его личной охраны, личного конвоя. Ворох мыслей в голове разбавила забавная ассоциация. Клоун воспринимал эту компанию, как личную охрану. Будто вместо крепышей Тома и Скама, отбывающих пожизненный срок в сырой земле, он приобрел трех местных. Таких же грозных и крепких, но немного поменьше. Двое вроде еще ничего, а вот у третьего, на его взгляд, были проблемы с координацией и вместо того, чтобы целиться в окружающих Джокера людей, он целился в его спину. Его приволокли к какому-то кабинету и когда дверь распахнулась, психопат тихо хмыкнул, вытаращив глаза. За столом уже кто-то сидел. Мужчина преклонного возраста, весь в залысинах и с умными глазами за большими очками резко встал с кресла и поприветствовал всех четверых. Рядом с ним на штативе стояла небольшая любительская камера, видимо, предназначенная для записи сеанса, фиксировать все слова больного. Доктор Ревек, так звали незнакомца, записывал все свои сеансы на камеру, чтобы потом просматривать их. По его словам, это нужно было для исследований. Старик очень был заинтересован случаем Джокера и самолично напросился его лечить. Какая похвальная подготовка к работе, какая предприимчивость и высокопрофессиональное чувство ответственности!

Крепыши грубо усадили клоуна на стул, сильно упираясь руками в его плечи, будто он может промахнуться мимо стула и удалились. Джокер смотрел на старика и изредка моргал, облизывая свои шрамированные губы. И тут началось… Ревек начал нести полнейшую чушь. Судя по всему, маразм давно одолел старика и он - личная кара клоуна в наказание за все, что тот совершил. Старик рассуждал обо всем: от смысла действий некоторых животных до тонкой ткани мироздания. Ревек был вежлив, заинтересован и совсем не боялся психопата. И не удивительно, ведь Джокер сейчас был похож на пациента после лоботомии, он смотрел в одну точку, тяжело дышал и разве что слюни не пускал. Утомительный монолог Ревека отошел на второй план, уступив тоненькому приятному голосу, что внезапно возник в голове клоуна. Суженные зрачки Джокера медленно катаются из стороны в сторону, осматривая кабинет, а затем падают на стол перед ним. Он только сейчас заметил, что это тот самый кабинет, где клоун-принц когда-то обрел свою принцессу. Те самые стены, то самое окно, тот самый стол… Клоун слышит женский крик в голове, слышит обещания, клятвы, которые были даны здесь, а месяцами ранее стерты несколькими ударами. Нужно было убить ее тогда прямо здесь, провести лезвие по горлу и растереть по шее хлынувшую кровь, но он не мог. Не мог тогда и не сможет сейчас. Она нужна ему. Зачем? Джокер обманывает себя, что не знает, списывает все на то, что он псих, но в глубине души он знает ответ.

Проходят еще три недели. Проходят три сеанса психотерапии с Ревеком, который болтал все это время, как законченный псих. Он продолжал разговаривать с молчащим клоуном, глаза которого витали по кабинету каждый раз, заставляя вспоминать. С каждым словом старика, желание Джокера убить его усиливалось, напирало, заставляло подняться и выгрызть маразматику шею, заткнуть, наконец, этот надоедливый усатый рот. Но он не мог. Если старик умрет, то клоуна надолго упекут в карцер и больше он не сможет приходить сюда, не сможет больше наслаждаться воспоминаниями. У него есть потребность бывать здесь, словно индикатор психологического состояния. Это место затягивало его в мысли и воспоминания, которые тревожили, но не ранили, как любые другие. Они не таскали безумца по темным страшным уголкам разума, а нежно проносили по галерее с кадрами из прошлого, бережно, заставляя приятно болеть все внутри. Джокер понимал, что от этого еще хуже, но все равно тянулся сюда и погружался в это место с головой, позволяя окружению не давать ему выходить из состояния страдания. Это сродни гипнозу. В голове поблескивают первые мысли о том, чтобы сбежать из Аркхэма и вернуть сбежавшую игрушку, но прежде немного надломить ей голову… Но зачем? Без нее ведь лучше, проще. Эта слабая меланхолия несравнима с тем, что клоун испытывает всякий раз, когда она находится рядом.  Его рвет на части, словно две силы тянут за руки в разные стороны, разрывая тело ровно пополам, заставляя чувствовать, как медленно лопается кожа. Возможно стоит прекратить все это, чтобы окончательно позабыть о той назойливой женщине? Освободиться от любовных пут, которые рассекают запястья до костей каждый раз, когда она попадается ему на глаза.

Джокер переводит взгляд на Ревека, который рассуждал о том, что животные в отличие от людей ничего не делают просто так. Закатив глаза, клоун облизнул губы, а затем посмотрел в аркхэмскую камеру в углу, что тихо наблюдала за сеансом. Мистер Джей вспомнил, что когда тебя снимает именно аркхэмская камера, обязательно нужно улыбаться и тут же его уродливые шрамы поползли в стороны по щека, опережая растягивающиеся в безразличной улыбке губы.

- Хм, прошу проще-е-е-ения… - обратился он в камеру, будто эту запись будут просматривать сотни людей.

Джокер медленно и неуверенно поднялся на ноги, прервав лекцию старика, чуть запрокинул голову назад, не отводя взгляд от жертвы, а после кинулся на него через стол, повалив на пол, вгрызаясь желтыми клыками в шею и откусывая кусок шейной плоти. Откусив большой кусок, клоун откатился с тела Ревека в сторону и сплюнул кровавую жижу на пол, а после, зажмурив глаза, захохотал хрипло и ужасающе, сыскав поддержку других психов на этаже. Ревек лежит на полу, прижав ладонями дыру в шее, из которой кровь чуть ли не бьет фонтаном, хрипит, захлебывается, выталкивая алые пузыри изо рта.

За месяц до встречи с Харли.

- Джокер, эта сучка все к рукам прибрала! Все твои люди перешли к ней… кхе-кхе-кхе - важно заявил полноватый мужчина, выпустив сигаретный дым изо рта. - Как только тебя упрятали в Аркхэм, она явилась с толпой ублюдков, которые присягнули ее аппетитной заднице, и всех поставила перед выбором: либо мы с ней, либо мы в земле. Рори… Рори не согласился и тут же отправился кормить этих ее паскудных гиен.

Клоун сидел на пассажирском сидении справа от мужчины и молча смотрел в окно, упершись локтем в дверь. За рулем сидел один из людей Джокера, которые следили за его территориями, когда тот отсутствовал. Монти нервно бил ладонями по рулю и брызгал ядом, жалуясь, что Харли Квинн забрала все, но это было неважно. Мистера Джея никогда не волновали его территории, деньги или люди. Деньги в любой момент можно украсть, людей набрать, территории захватит, весело проведя время, а Харли была одна в своем роде и она его собственность, игрушка, которую он не хочет терять.

- Эти пять гребаных месяцев весь Готэм трубил о том, что тебя нагнула баба и все отобрала. Послушай, босс, нужно что-то делать… - мужчина нервно затянулся. - Убьем сучку и дело с концом, а? - Монти бросил вопросительный взгляд в сторону клоуна, а затем чуть вывернул руль.

- М-м-м… Рори, Рори, Рори… Не припомню такого, хм. Этот Рори кормит блохастых а ты цел и невредим, я смотрю, м? - Джокер провел языком по своим губам. - Когда я смотрю на… тебя… Знаешь, что я вижу? Знаешь… - он быстро облизнулся, - я вижу на твоей шее ошейник, но он не мой. - клоун перевел взгляд на Монти и чуть кивнул, устало пожевывая губы. - Я о-о-очень расстроен, Мон-ти. Уверен, что это написано на моем… - хмыкнув, он обрисовал ладонью свои шрамы. - На моем лице. - Джокер едва моргнул, смотря Монти в глаза, а после перевел взгляд на лобовое стекло автомобиля.

- Дж.. Джокер, яя… - на лбу мужчину выступили капельки пота, увлажняя причесанные на лбу редкие волосы. - Она убила бы меня! Я, да, я притворился… Я-я твой человек, поверь мне, Джокер! Пожалуйста…

- Не люблю я притвор, Монти. Но… - Джокер взглянул на мужчину, сощурив глаза. - А че ты нервничаешь? Думаешь, я убью тебя, м? Нет-нет-нет… Ты, конечно, умрешь, но не от моих рук… обещаю. - он быстро облизнулся, смотря в зеркало заднего вида. - Там, в Аркхэме, я думал, что оставляю свой город в наде-е-ежных руках. - клоун посмотрел на ремень безопасности, что огибал тело мужчины, но не был пристегнут. - А ты прав, с конфеткой нужно что-то делать. - произнес мистер Джей неторопливо пристегивая себя ремнем безопасности. - Будь уверен, дружище, я тебя не убью… нет. Ты ве-е-ерный пес. И я люблю людей за рулем… Хм, но-о-о… Есть одна проблемка!

- Какая, Джокер? - Монти затянулся и выкинул бычок в окно.

- Не люблю, когда пренебрегают техникой безопасности. На дорогах вся-я-якое случается… - Джокер резко схватился за руль и повернул его вправо, направляя автомобиль в столб. Машина с грохотом влетела в столб, сминаясь впереди в подобие гармошки. Обширное тело Монти прошибает лобовое стекло и вылетает наружу, скользит по асфальту пару метром, оставляя за собой кровавый след.

Сейчас.

Джокер стоит, затаив дыхание, и слушает беседу Крэйна и Харли. Он вновь слышит этот тоненький приятный голосок, но наяву, а не у себя в голове. Сгорбившись, клоун упирается лбом в металлическую дверь и тихо смеется, потому что рад вновь услышать ее. Фантомный шрам, оставленный предательницей, начинает ныть, шептать, требовать крови. Он осматривается по сторонам, бегает глазами по декорации, созданной специально для нее, и видит перед собой это место до преображения. Зачем? Зачем он это делает? Прикидывается, будто это всего лишь очередная шутка, будто в этих действиях, как и в других, нет логики. Знает, что снова будет больно рядом с ней, что внутри снова начнется борьба, он знает, что врет сам себе. Нагло лжет, что она не нужна ему, что без нее проще, но нет, не проще… она нужна, как никто другой. Харли - вирус, что давно проник глубоко внутрь него и захватил словно железными тисками. Джокер делает вид, внушает себе каждый раз, что она всего лишь игрушка для него, забавная вещица, которая ушла без разрешения, но это не так. Все вранье, роль, которую он играет годами. Клоун знает, что она нуждается в нем точно так же, как он нуждается в ней. Он запутался в этой девушке и не хочет распутываться. Зачем же все это? Для чего? Проще же заявиться с цветами и извинениями, проще дать ей то, чего она всегда желала. Не проще… потому что он Джокер и не может без жестокого розыгрыша. Джокер разыграет Харли, проучит ее, покажет свою безумную любовь, но по своему. Он слышит вопрос про любовь, вспоминает ту клятву, закусывает губу и шевелит искореженными, кривыми пальцами в перчатке. Больно… Боль сильная и назойливая охватывает запястье целиком. Клоун опять тихо смеется, а после бросает взгляд вперед, смотрит мгновение пристально, будто сквозь металл и хватается неуверенно за ручку, тянет дверь на себя.

Джокер заходит в карцер медленно, неторопливо. Доходит до центра помещения и останавливается, чуть улыбается, а затем поворачивается к обездвиженной Харли. Щурит глаза наигранно, будто вспоминает ее имя.

- Скучала по мне, м? - клоун медленно подошел к ней и опустился на край кровати. - А что ты так удивляешься? Мы оба знаем, что я прочно в тебе засел, Харли! - он облизнулся. - А ты? Ты когда-нибудь любила? Любила настолько, чтобы… эээ… отдать жизнь? Знаешь, забавно выходит… хм… - Джокер отводит взгляд в сторону, вспоминая слова Квинн. - Когда-то ты говорила мне, что жизнь готова за меня отдать. Я и подумать не мог, что именно мою! - он хрипло засмеялся во все горло, чуть запрокинув голову назад. - Хотя… Оу, я сомневаюсь, что ты любила. Ты просто потеряла голову, конфетка. - в руке, за две светлые косички, клоун держал отрубленную голову девушки. На лице отделенной головы застыл безмолвный крик, а лазурные, слегка тусклые, как рыбий глаз, застыли расширившись от страха. На лицо был нанесен грим чем-то похожий на тот, что Харли нанесла себе на лицо, когда они с Джокером впервые сбегали из Аркхэма. Он поднес голову ближе, ухватился пальцами за ее подбородок. - Ой-ой-ой.. Ты больше никогда не будешь один, Джо-о-окер! Я тебя не оставлю! - тоненьким голоском верещал псих. - Чушь! - грубо выкрикнул он и откинул голову в сторону на пол. - Ты совсем потеряла… голову.

Джокер улыбнулся, смотря в глаза Харли, а после перевел взгляд на Крэйна, который делал вид, что обдумывает заданный ему вопрос.

- Знаешь, никогда не любил Пугало. Все эти его микстурки… Но стоит отдать ему должное, его доза пробуждает в тебе… меня. Я недооценил его талант, хм. Одна доза и величайшая трагедия твоей жизни превратилась в комедию! - он снова язвительно смеется, не отводя взгляд.

Зачесав волосы назад и заведя руки за спину, Джокер встает с кровати и делает пару шагов в сторону головы, повернувшись к Харли спиной, а после недоверчиво смотрит на Крэйна.

- Отчасти… если хорошенько подумать, ты сдержала обещание. Теперь я точно не буду одинок. - задумчиво произнес мистер Джей, переведя взгляд на Харли. - Ведь я мертв, Хар-лин! Мертв! А вот ты останешься одна… - он наигранно осмотрелся по сторонами. - Здесь. Навсегда. Ты этого хотела, хм? Провести вечность в этой - разведя руки в стороны, клоун приподнял брови, сморщив лоб, - башне? Хотела или нет, но теперь это твоя башня, а я твое напоминание. Оу! Для пущего эффекта я кое-что подправлю… Я выгляжу совсем не так, как нужно. Помнишь? Сначала ты сломала мне пыльчики. - Джокер медленно хрустит кривыми пальцами, выгибая их в обратную сторону по одному с улыбкой на лице. - Потом ты раздробила мне челюсть… Хм, но я не буду, потому что мне та-а-ак много нужно сказать. А после контрольный выстрел, оборвавший смех… -он медленно подходит к луже крови, рядом с головой на полу, обмакивает указательный палец и рисует себе на лбу кружок, символизирующий пулевое отверстие. - Напоследок ты запомнила меня таким, верно? И будешь помнить всегда… О, кажется я отвлек внимание. - Джокер садится на край кровати. - Так что там он хотел сказать про любовь, хм?

Все должно подчиняться строгим законам рацио и обосновываться банальными инстинктами, у всего есть заземленные научные объяснения, благодаря храбрым еретикам-школярам накопленные и развитые в достаточной мере, чтобы объяснить даже феномен этого цирка, что раскрылся перед глазами доктора, о, он уверен. Любви так каковой быть не может, все сводится к совершенно банальному – ты нужен мне, а я тебе, и оттенки здравости отношений далее зависят уже от самой сути нужности. Крейн не видит никакого смысла в том, чтобы отвечать, пока арлекина просит ее убить, драматично заявляя, будто любила клоуна больше жизни. Нет, не любила, все гораздо проще, Харли, понимаешь – быть зависимым это удобная позиция, за тебя все решают, забирают всю тяжелую ответственность на себя, ну и что, что взамен иногда прилетают побои, с кем не бывает – возможно, наличие их успокаивает эго, ведь синяки и гематомы хорошо доказывают как минимум небезразличие; а что до Джокера, а, в конце концов, он прекрасно вписывался в определение нарцисса, и когда твоя собственность, к которой ты возымел слабость развить привыкание, решает зажить своей жизнью, это не может не ранить, но и отправлять любимую неповторимую игрушку в утиль больно, это ощутимая утрата полезного инструмента. В мире Крейна все складывается так лаконично и просто, тогда почему, черт возьми, почему в этой палате так много истероидного шума и неподдельной боли?

Такой наивный-наивный вопрос, со вкраплениями какой-то изнасилованной надежды – он, возможно, застает Пугало врасплох, ибо еще никогда в жизни его не спрашивали, любил ли он. Буквально никто. Знали, очевидно, отрицательный ответ заранее и трезво не видели в этом смысла, но Харли Квинн на то и Харли Квинн, чтобы абсолютно игнорировать смысловую нагрузку в угоду бесноватого чувственного. Оцепенение кусает Джона за язык, парализует его вместе с телом, а он объясняет свое собственное молчание просто тем, что по правилам он должен задавать вопросы на сеансе, а не наоборот (словно бы остальные правила психотерапевтической практики он соблюдал безукоризненно). Тем не менее, ступор до конца скрыть не удается – бровь взлетает на миг, очки начинают давить на виски; спасибо Джокеру за отменную работу, Харли не концентрируется на вопросе и уходит в мольбы вколоть ей еще что-нибудь, чтобы снова увидеть его. Крейн усмехается про себя. Крейн уходит в розыгрыш – замирает целиком, как глиняное изваяние в заброшенной что людьми, что самими демонами больнице; непременно, она увидит Джокера совсем скоро.

Логика Харли, однако, забавляет (как и само это словосочетание) – со второй дозы позабыв, что доктор Крейн есть Пугало, она посчитала, что лечащий врач правда будет закачивать ее снотворными, чтобы сделать ее ближе к тому, кто послужил началом всей этой ментальной проблеме. То бишь, Крейн не совсем мог увязаться за тем, насколько Харли продолжает осязать реальность, как сильно позабыла о канонах врачебной этики и вообще, в каком измерении она сейчас находится. Что ж, оно только на руку – тем проще будет свести ее с ума еще больше, когда наконец появится клоун; получай, Харли, то, что ты просила – с очаровательным бонусом в виде отрубленной головы очень символичной блондинки. Голова Джона опущена в блокнот, словно под гнетом задумчивости, неподвижна, но глазные яблоки гуляют прицелами по сцене – вид истекающей крови из места обреза гипнотичен, а суть этого +1 забавна. Чего добивается Джокер, если в этой истории мертвый – он? Что и мертвым он ее из-под земли достанет? Что ей стоит продолжать бояться за свою жизнь даже тогда? Это попытка показать, кто здесь папочка? Тогда зачем, почему, нахуя эти раскаленные-распаленные речи про предательство и любовь? Крейн всегда мог уловить небезразличие Джокера в каждом кирпичике этого странного плана, но одно дело списать все на уязвленную гордость и некоторую привязанность, чем вот это: Джей словно бы действительно чувствует, что его предали, не сдержав громкого обещания. И да, театральный посланник из ада сколько угодно мог быть отличным актером, но не настолько же, блять, и почему его может подлинно ранить подобие предательства, если сам он систематически не сдерживает никаких своих обещаний, ломая удобную куклу так, как ему заблагорассудиться; какое отчаяние, что кукла решила ломаться теперь сама, да? Но все оказывается не столь просто, рациональность испещряется в постылый песок, Пугало слушает, все больше падая в яму непонимания. Нет, это не любовь, пускай даже не пытаются – скорее, какая-то совсем болезненная форма взаимозависимости, которая, тем не менее, работает. Пальцы клоуна хрустят мурашками по хребту доктора – подозрение о том, что Джокер так и не осмелится убить ее в конце шоу, крепнет, обрастает плотью и кровью. Кажется, Готэм ждет дивная пирушка по возвращению пестрого тандема в массы, словно бы недостаточно настрадался – Крейн и рад многостепенному преумножению страха в городе, даже если не причастен к нему напрямую; любую волну можно обуздать и усилить ее течение.

Если все же сделать вид, что этот абсурд и есть любовь, то губительная ее сила от этого не отменяется. Джокер полюбил и стал своей тенью, растрачивая гениальность на подобную чепуху, на попытки что-то доказать убежавшей бубновой королеве. Ему повезло, что среди перебежавших на сторону Харли крыс нашелся особо мерзостный грызун, согласившийся доставить ее сюда. В конце концов, ему правда повезло, что Харли бы ни за что не стала его убивать на самом деле – это ли не удачное стечение обстоятельств; Джей изрядно отвлекся от своей дихотомии с темным рыцарем и игрой в идейный хаос на дела сердечные, и это – пята Ахиллеса. Что же до Харли – любовь уничтожила ее настолько, что она скорее возжелает умереть, чем жить дальше без него, и вся ее независимость словно бы была направлена на то, чтобы привлечь его внимание и показать – я и так могу, смотри, пирожок, смотри! Привлекла, молодец, пожинай теперь плоды своей любви веревочными узлами вокруг птичьих костей – сама ведь говорила, тебе достаточно, чтобы он был рядом. Какая отвратительная слабость. Как ужасающе слабы эти двое в силе своей так называемой любви. Брезгливость разрастается по горлу Крейна вакуумным спазмом – будь он собственным пациентом, легко бы разглядел горечь от хронического одиночества вместо презрения, но вы знаете эту историю – в чужом глазу сук, в своем бревно. Да-да, ту самую.

А правда в том, что в его парадигме ни один человек не заслуживал его любви, будучи сгустком обмана, предательства, страха, эгоизма, блядства, прочих восхитительных добродетелей имени homo не-sapiens – они все до единого есть прямоходящие твари, не способные на превосходство над своими инстинктами, они прокаженные как вид, все их мотивации и действия исходят из собственной изначальной неполноценности. О, Крейн и сам не исключение, и сам он не считает, что заслужил чью-либо любовь – не за что любить Пугало, ибо не просто он презренный человек, а человек презирающий; поди, окуни в грудь такого руку в надежде нащупать сердце и вытащишь ее смердящей кислотной нефтью. Возможно, в самой подкорке подсознания Джонатан даже ревновал: взрывной хаос заслужил в итоге чью-то любовь, а его зыбкая тихая могила могла только отталкивать приближающиеся к ней души. Во многом – из страха сближения. Пугало само боялось – шутка ли, посвятить всю жизнь мести этому миру, чтобы в итоге признать хоть кого-то в нем достойным заботы. Такие противоречия нельзя залатать ни одним, даже самым вопиюще софистским аргументом.

Когда-то давно, на самом деле, Крейн вроде бы даже и пытался в любовь – время все стерло, превратило в безжизненную картотеку, часть которой смыло избирательной памятью; в старшей школе, помнится, исподтишка посматривал на главную красотку-стерву класса щенячьими глазами, горбясь за задней партой, даже готов был ради нее на что-то там, знаете – заботиться, помогать с интегралами, все это стандартное-смешное-трогательное, что прилагается в школьный пакет; взамен, пожалуй, требовал самый минимум – не высмеивать его чувства, не лгать совсем откровенно, не избивать (пожалуйста) и просто быть, блять, рядом, но девушка с вульгарным именем Шерри решила пройтись огнеметом по всем пунктам сразу, втершись в его доверие внезапной, такой не укладывающейся в голове взаимностью. Ее лжи хватило на столь долгое время, что Джон даже поверил в это чудо; тем больнее было узнать, что все это было ради пари – и когда она потянулась к нему за первым их поцелуем, с открытыми глазами сверкая злорадством в его мечтательно закрытые, занавес упал, зрители обнародовали свои лица, воодушевление Джонни сползло с лица комьями неверия и отрицания. Впрочем, это из него выбили быстро – подлинный парень Шерри хорошо умел бить ногами, а его смех в унисон с ее – добивал ту часть, что было не достать через физическое избиение. Первая любовь на вкус оказалась как концентрированное железо, и Крейн плевался еще долго. Затем убил ее, конечно. Буквально. Сбил Шерри на машине. Дружок ее, сидящий с ней все в салоне, выжил и по сей день был подключен к аппарату жизнеобеспечения – семья его была глупа, верила отчего-то, что когда-нибудь он очнется, но Пугало дозирует слишком умело, чтобы допускать такие хэппи энды.

Полная внутренняя смерть пришла не сразу – была еще храбрая Бекки, послужившая причиной обнародования Пугала и его радикальных методов лечения, и пожалуй, Крейн любил ее достаточно, чтобы проникнуться уважением за силу воли и, став очевидцем ее страхов, так невыносимо похожих на его собственные, предложить ей присоединиться к нему. Однако, то ли ему не хватало отменных навыков манипуляции как у клоуна, то ли бедняжку Олбрайт зачморили недостаточно, чтобы она ополчилась против человечества, но он получил решительный отказ. Любви оказалось недостаточно, страх пересилил ее троекратно – Крейн испугался ее света как огня, не желая видеть, что кто-то с идентичным опытом может принять сторону сострадания и желания помогать тем, кто отверг тебя. Это правда страшно. Это обесценивает твою драму и выставляет тебя тем, кто ты есть – трусом, не сумевшим справиться со своими демонами и пустившим на свои чертовы комплексы весь незаурядный интеллект, весь невозможный потенциал, какая же мерзость – нет, такого Джон не выдержал и решил проблему просто. Убил и Бекки. Точнее, очень хотел – избитое тело дожидалось последнего контрольного удара, когда на горизонте вдруг замаячил Бэтмен. В больничные койки он тогда нагромоздил сразу два тела, но одна из них уехала в Аркхэм. Джонатан больше не искал Бекки, чтобы закончить начатое и добить таки смертное тело – что-то каждый раз останавливало, гуляя между нерешительных ног скулящей собакой сожаления. Впрочем, оно ли имеет уже значение – Крейну было, чем заняться и без того, вот только реальность кидала какие-то путающие карты. Сегодня утром он был настроен впитывать страхи арлекины, препарировать ее на персональные ужасы, а получил вот это. Абсолютное обожание Галатеи в адрес своего Пигмалиона. И все страхи ее были связаны с потерей его, не более. Ничего более сокровенного, ничего по-настоящему ужасного – и это и было подлинным кошмаром.

Весь на взводе, величайший артист с переломанными пальцами садится на край больничной кушетки, так некстати напоминая о вопросе Харли и совершенно мастерски сохраняя самообладание в ответ на все резонные, на самом деле, укоры Квинн – ни одним жестом не выдал он того, что не является просто видением больного разума. В этом плане, ставить себя на паузу намного проще – доктор с детства отточил навык сливаться с антуражем, иногда настолько, что замедлялось сердцебиение даже в моменты страха – бабушка, конечно, была женщина взрывная; наделаешь лишнего шороху, не так вдохнешь, и быть тебе оклеванным воронами всю ночь в оставленной богами часовне. Замирание приносило какой-то намек на успокоение, казалось – перестанешь шевелиться и побочно перестанешь существовать, а вместе с жизнью закончится и страдание. Последний подарок смерти в том и был, что больше не надо будет умирать. Крейн трактовал это буквально и предпочел умереть при жизни – так что там он в самом деле собирался сказать про любовь? Да просто посмотрите на Харли. Ее состояние говорит заместо тысячи слов. Вот она, величайшая комедия, а не все эти веселящие газы. Ну да и ладно. Мы отвлеклись, конец антракту, добро пожаловать обратно в театр абсурда.

Джонатан отмирает резко, словно бы его и вправду кто-то поставил на паузу таинственной кнопкой на пульте и затем милосердно позволил вернуться в жизни нажатием на «плей».
- В чем дело, Харлин? Ты сама попросила помочь тебе заснуть, чтобы увидеться с ним снова, а теперь просишь забрать монстров. Мне стоило предвидеть, что тебе может присниться кошмар на почве пережитого стресса, что ж, моя оплошность. Впредь никакого снотворного без явной на то необходимости. Ты так и не увидела его во сне или он и есть… этот монстр?
Доктор Крейн не понимает претензий доктора Квинзель, не понимает, с чего это вдруг он соломенный – может, это такая инсайдеровская шутка, которую он не понимает, но врач игнорирует комментарий, приписывая на причуды больной. Он пошел против регламента и вместо немедленного лечения позволил Харли немного отдохнуть и попрощаться с любимым, вколов ей снотворное, а теперь, очнувшись, вместо благодарности она осыпает его новой порцией истерики. И как же ему помогать ей, если она… вот так, а? Нет, никуда это не годится.
- Опиши мне свой сон, пожалуйста. В мельчайших подробностях, какие только вспомнишь, - проблеск мании прячется за очками, за зрачками, что мягко опущены в блокнот, но затем доктор поднимает взгляд, ловит прямой зрительный контакт, подчеркивая будто бы всю серьезность и важность происходящего, - Рано или поздно Ядовитый Плющ действительно может попытаться освободить тебя – до меня дошли твои ранние угрозы, - снисходительная улыбка беззлобно рассекает губы, - Но только ты, Харлин, можешь себя спасти, - и вовсе не обязательно для этого спасения, для этой маленькой ментальной победы быть отвязанной, подвижность, напротив, может только и мешает личностным успехам, - Аддикция к нему во сне сделает из тебя вечно спящего овоща, мечущегося в кошмарах, поэтому нам нужно впредь работать в реальности. Ты проснулась, а монстры не исчезли, я правильно понимаю происходящее? Опиши мне этих монстров, как они выглядят, это может быть галлюцинацией от расшатанных нервов или посттравматическим стрессовым расстройством, ничего страшного или неизлечимого, ты справишься, - доктор Крейн кивает мелкой амплитудой доверительно-доверительно, мол точно-точно все будет хорошо, и я никто иной как твой ангел-хранитель, посланный охранять беженку из ада, веришь-нет? – Ты спрашивала про любовь: я люблю свою работу, поэтому прошу тебя помочь мне ее выполнить.

На самом деле, галлюцинации нужно игнорировать, а не рассматривать. На самом деле, настоящий врач не стал бы уговаривать пациента досконально описывать свои ужасы, вместо этого корректируя его психику на предмет химического дисбаланса в мозгу или пережитых травм, что могли стать катализаторами видений. На самом деле, доктор Квинзель все это проходила, и Крейн осторожно щупает ее на осознанность – умерла ли доктор с рождением арлекины на самом деле, или это и есть ее настоящая суть? Смывает ли его токсин всю реальность или только дополняет ее? Однако, Пугало все же жаден, одной подопытной остро не хватает, хочется выжать большего из этого эксперимента – на краю кровати Джокер красиво истекает собственной кровью в ожидании чего-то, и Крейну хочется кольнуть в него чем-нибудь, что расплавит оболочку игральной карты и вытащит наружу правду. Это будет честная игра. Однако, напрямую он этого делать не станет, о, не спешит еще затягивать на шее удавку до терминального удушья, знаете ли. Есть более удобные посредники для этой миссии.
- Знаешь… - доктор Крейн устало трет виски, вздыхает, снимает очки и встает с места, в некоторой тревожности обмеривая палату шагами. Он правда очень хочет помочь, это видно по его обеспокоенности, по грустно скрещенным на груди рукам, по напряжению в деловой позе. – Попытка суицида, твоя боль сейчас… думаю, нам стоит начать с твоего бессмысленного самобичевания, оно сведет тебя в могилу, - добросовестному врачу жалко многообещающую студентку искренне, в ней нынче сплошная боль и ярость, и не осталось ни капли ни задорного цирка, ни живительного ученого любопытства, - Ты ведешь себя так, словно бы нечаянно его убила, но это не правда. Ты целенаправленно стреляла, ты искрилась злостью, все новости передавали картинку в прямом эфире. Ты мстила, желала этого. Вспомни свои ощущения в этот момент, когда ты опустила злосчастный курок, всю свою праведную ярость. Он плохо обращался с тобой, об этом знал весь Готэм, и ты воздала по заслугам. Он ведь не любил тебя никогда, а ты позволяешь ему манипулировать тобой даже после смерти.
Голимая провокация звучит как колыбельная. Пугалу невыносимо интересно – насколько хватит клоунского самообладания.
- Он никогда не любил тебя.
Да, Джокер? Или ты захочешь оспорить мои слова прямо сейчас и разрушить всю иллюзию?
- Избавься от этого губительного чувства вины, и я помогу тебе выбраться отсюда.
Точно не доктор – змееуст, а яд уже давно сполз с раздвоенного языка и плавает в чужих венах.