but just don't deceive me

Он чувствовал то, чего быть не могло. Саднили ладони — по-настоящему, до зуда и жжения, по ним стекала густая и вязкая кровь, щекотала запястья и струилась вверх по предплечьям; десятки мелких осколков впивались в кожу и разрывали её, сдирали лоскутами, ещё чуть-чуть — и оголятся нервы и сухожилия, и не останется ничего, кроме бледных костей. Ему казалось, что его руки ободраны и освежёваны, сожраны дикими зверями — полностью, без остатка.

Этими руками он цеплялся за остатки расшатанной компании, которая рассыпалась на глазах и уходила из-под ног в пропасть; этими ладонями он хватался за осколки, оставшиеся от неё, и раздирал себе руки в клочья; Роман был готов удерживать даже зубами — осколки попадали в горло и рассекали его ровными длинными порезами. Ему казалось, что он задыхается; он делал вид, что прочищает горло, но сам лишь пытался избавиться от крови, которая стекала по его внутренностям и заливала всё изнутри; «что происходит, — иногда думал он, глядя в зеркало и поднимая к глазам ладони, на которых в действительности не было ни единой царапины, — что, чёрт подери, со мной происходит».

Глубокие вдохи не помогали — что-то мешалось, сидело внутри, ощущалось лишним и чужеродным, как ком в горле или фантомные боли. Роман срывался на своих подчинённых, но чем громче кричал — тем больнее ощущалось изрезанное горло, чем сильнее бил ладонью по столу — тем глубже впивались засевшие в ней осколки. Не помогало ничего, и мысли путались в голове — как мухи, попавшие в паутину; и все его необдуманные решения, брошенные пригоршней земли в раскопанную могилу его компании, были лишь их иссушенными, выжранными изнутри трупами. Все это стихало лишь рядом с ней — возле Цирцеи Роман не истекал кровью.

Возле неё всё стихало и преображалось, всё казалось таким правильным, таким чертовски необходимым; возле неё штормовые воды затихали спокойным штилем. Иногда хватало одного только взгляда, одного слова — и всё отходило на задний план, на переднем оставалась только она.

А потом ночь заканчивалась, на передний вновь выходила компания, косметика и неудавшиеся продажи — и этот шторм поднимался с новой силой. Словно что-то противилось внутри него, пыталось сломать, выкрутить, утихомирить все его собственные мысли в угоду чему-то из вне; но всё это было где-то в подкорке, так глубоко внутри, что он не мог облачить это в мысли, но иногда — очень редко — он начинал об этом задумываться.

Ничего из этих мыслей ожидаемо не выходило.

Когда на компанию посыпались судебные иски, кровь в горле забурлила и все порезы начали пениться болью и жжением сильнее, чем когда-либо раньше. Пепел, застывший на конце наполовину выкуренной сигареты, теперь казался устойчивей многолетнего бизнеса его покойного отца. Янус смотрел на него с язвительной насмешкой и горьким осуждением одновременно.

— Выходи за меня, — сказал он тогда Цирцее; колкое ощущение потери бередило изрезанную гортань и жгло освежёванные ладони — потери компании, потери уважения, потери интереса — от той, что была для него единственным маяком в этом бушующем море собственного же беспокойства.

Он продолжал хвататься окровавленными руками за то, что уже от него ускользало.

— Выходи за меня.

Роман видел пустоту в её взгляде — так похожую на ту, что была в его собственном. Цирцея смотрела на него пустыми глазами.
Может, в ней вся причина, может, об неё он изрезал всего себя до нервов и кости.

Лишь спустя несколько мгновений он увидел, что она собирает вещи — рассыпается на глазах точно так же, как и его компания; дверь позади него захлопнулась многим громче, чем он сам того хотел.

«В этом весь ты, Роман, делаешь мне предложение, пока я собираюсь, чтобы уйти.»

Его захлестнуло что-то жаркое и горчащее на языке, был бы это ком в горле — Роман бы его сплюнул, но это была злость — и он её проглотил.

Он был готов рассыпаться, прямо здесь — на пороге её спальни. Внутри — только спрессованный пепел, который развеется по ветру от первого же дуновения; Цирцея была огнём, который выжег его дотла, и она же станет ледяным порывом, сдувающим подчистую.

Может, в ней вся причина.

Он рассыпается: на миллионы мелких осколков, на пыль и на атомы; что-то под кожей умирает и бьётся в агонии — ему кажется, что он захлебнулся кровью, что стекала всё это время вниз по его горлу. Он цеплялся из последних сил за свою компанию, за Цирцею тоже — ладони стёрты и кровоточат, а за себя — не хочет: зачем держаться за то, что умирает и рассыпается прахом? Там ничего не останется. Роман смотрит внутрь себя — и видит пустое, сырое, чёрное.

Она не дала даже признать поражение и отступить с её окровавленного поля боя. Роману кажется, что она применила на нём всю свою артиллерию, втоптала в холодную землю, пробила каблуком горло и выстрелила контрольным в лицо — что может быть унизительней, чем насмешка вместо простого «нет»? Он кривит губы, на лице — лишь отвращение, но не к Цирцее, а к самому себе: Роман ощущает себя чуждым и инородным, словно из него вынули всё, что было когда-то личностью, и заполнили разлагающимся суррогатом.

«А не пошла бы ты к чёрту, долбаная меркантильная сука», — тихо хрипит что-то едва живое у него внутри, что-то разумное, но Роман не слышит, вместо этого он готов идти к чёрту сам, и имя этого чёрта — Цирцея.

Может, об неё он изрезал всего себя.

Каким глупцом нужно быть, чтобы делать предложение женщине, которая в состоянии сказать «да» только принесённым в подарок бриллиантам и шуршанию пересчитываемых в руках купюр? Роман был наивным всё это время, но не слепым — он видел, что она из себя представляет, знал это с самого начала, но зачем-то позволил надеть себе на глаза шоры и пришпорить бока.

Какая же она сука — вышвырнуть бы из головы и не вспоминать никогда больше.

Но прямо сейчас он готов на всё, чтобы заставить её остаться.

Она стоит перед ним — всё такая же ослепительно красивая, но нет больше никакого освобождающего спокойствия в её присутствии, вместо этого что-то скребётся и дерёт изнутри, Роман и сам уже поскорее хочет, чтобы под кожей и за рёбрами всё наконец-то передохло. Она стоит перед ним — только протянуть руку; он видит, что она смотрит на дверь, собранный чемодан поставлен на пол. Между ней и дверью — только три шага по паркету из тёмного дерева и по втоптанной в пыль гордости Романа; между ней и дверью — он, не собирающийся отступать в сторону и давать дорогу.

— Думаешь, я выжат до последней капли? — его голос звучит слишком твёрдо, как для человека, который только что рассыпался. — Ты хоть раз была со мной честна, Цирцея?

Он знает ответ: нет, она никогда не была. Ещё один вопрос, на которой можно ответить насмешкой и ядовитым плевком в глаза вместо лаконичной правды — потому что не было в ней ни капли правдивости со дня их знакомства и нет до сих пор. Роман смотрит в её глаза: пустые. Как зеркало, отражающее все, что у него осталось: никакого больше бизнеса, никакого уважения, всё обрушилось в пропасть и оставило под ногами только песок и глину. Стоило ли сомневаться, что и она уйдёт, как только ничего не останется; ведь сам он, без денег и без влияния — ничто, не так ли, Цирцея?

— Или ты умеешь только притворятся? — он делает шаг к ней, хватает за локоть и отталкивает ногой выпущенный из её руки чемодан. — Хотелось бы мне увидеть, есть ли в тебе хоть что-то искреннее, Цирцея. Или вся твоя искренность ушла на раздвигание ног?

Роман плотно сжимает зубы и заставляет себя замолчать, потому что не знает, что вырвется из него в следующие секунды: ему хочется втоптать её в ту же грязь, в которой она решила оставить его, и вместе с этим — умолять остаться. И непонятно, что из этого унизительней: срываться на женщине, которую любил — или считал, что любит, — или стелиться перед ней, выпрашивая ещё несколько минут в сладком забытье её обмана.

Роман перехватывает её за запястье, сжимает сильнее, и оттесняет дальше от двери, толкая вглубь комнаты. Несколько локонов — цвета огня — выбиваются из её причёски, сжатое в его руке запястье подрагивает, словно пытаясь вырваться. Отчего-то хочется сжать сильнее — она ведь не заботилась о том, как больно может ему сделать, так почему Роман должен?

— Останься, — говорит он вместо этого, запускает вторую руку в её волосы, пропуская идеальные локоны между пальцами — их тоже хочется сжать в кулаке, потянуть. — Я ещё не всё потерял.

...до нервов и кости.

Руки всё ещё саднят, а ладонь холодят струящиеся по ней волосы Цирцеи и несуществующая кровь — всё враз кажется остывшим и покрывшимся инеем, как упавшие на промозглую землю осенние листья. Роман больше не ощущает осколков, от них осталась только колющая боль в изодранной коже; ему кажется, что в его голове извивается нить, тонкая, как леска, и что за неё можно потянуть, распутав весь этот клубок из странных мыслей и несуществующих ощущений, свитый чьими-то руками в его собственной голове. Горло больше не дерёт и не заливается кровью — оно онемело; Роман делает свободный вдох.

Каждое слово Цирцеи звучит так, будто она пытается его задеть — нельзя тронуть без боли то, чему уже сняли кожу; но оголённые нервы Романа и его кровоточащие мышцы в какой-то момент перестают её ощущать. Холодность интонаций действует отрезвляюще, от неё мутит и голова кажется такой тяжёлой — как от похмелья. Её слабое, неуверенное сопротивление, мимолётный страх в глазах, «мне больно» — почти опьяняют заново.

Как должен ощущать себя человек, которому терять больше нечего? Наверное, подавленным, в редких случаях — свободным, Роман же ощущает себя опустошённым и выжатым, он почти видит себя со стороны: потухший взгляд, опущенные плечи, никакой былой уверенности и важности, только пустота с серым пеплом вперемешку. Неудивительно, что Цирцея говорит ему своё последнее твёрдое «нет», Роман прямо сейчас выглядит совершенно неубедительным.

И терять ему больше нечего. Компания развалилась под ногами и ушла в пропасть, уважение потеряно, даже женщина — и та уходит, поглумившись  над ним напоследок; Роман ухмыляется в ответ на её отказ, и в этой ухмылке нет презрения, нет даже былого отвращения, что было в его искривлённых губах, в ней нет даже грусти — она пуста, как и жадные, лживые глаза Цирцеи в этот момент.

— Значит, ты сделала свой выбор, — цедит он сквозь сцепленные зубы, спрятанные за маской безэмоциональной ухмылки.

Цирцея смотрит на него снизу вверх, губы — прямая холодная линия; она напряжена, но страх пропал из её глаз: жаль, Роману нравилось, когда в них было хоть что-то. Он сжимает её волосы сильнее и резко тянет вниз — они на ощупь мягкие, гладкие, как шёлковые нити, — холод её губ тает на глазах, они подрагивают, словно желая сложиться в болезненное «о», Роман смотрит в её глаза, видит в них сказанное недавно «мне больно» — и отчего-то от этого становится теплее.

Цирцея смотрит на него снизу вверх — теперь по-настоящему, подконтрольно; её запрокинутая голова оголяет шею — сколько бриллиантов он ей подарил, сколько колье из драгоценных металлов на этой шее побывало? — Роман скользит по ней взглядом и не может понять, что он чувствует. За короткое время всё доверие, что теплилось в нём по отношению к ней, всё спокойствие, которое она приносила ему, улетучились и испарились, оставив после себя только горстку сожаления рядом с пеплом и неприятную тянущую боль где-то внутри: один из сотни осколков, что терзали Романа, завалился слишком глубоко.

«К чему эти сцены», — звучит в его голове её холодным голосом. «Без криков и истерик».

Внутри Романа ничего не кричит, только тихо шепчет: «а не пошла бы ты к чёрту».
И Роман хочет быть этим чёртом.

Но удерживать её — больше нет; он резким, почти ударным движением отталкивает Цирцею от себя, гораздо сильнее и грубее, чем требовалось бы — её ноги подкашиваются от этого, подворачиваются на не устоявших каблуках, и на удобно стоящую рядом кровать она падает совсем не так грациозно, как позирует на снимках в интерьерах съёмочных студий. Всего пара длинных, по-шёлковому гладких рыжих волосков остаются в руке Романа, он стряхивает их, поправляет ворот пиджака и смотрит на неё с помесью злости и сожалений — но в глазах это всё отражается лишь стылой пустотой.

Значит, она сделала свой выбор.

Хочется опуститься рядом и сделать свой, но Роман лишь снова кривит губы в мимолётном отвращении и отворачивается от неё. Комната пуста — она забрала всё, что принадлежит ей: нет ни длинных платьев на вешалке в открытом гардеробе, ни флаконов на туалетном столике — обрамлённое чёрным металлом зеркало отражает лишь самого Романа: злого, напряжённого, глубоко дышащего.

Если она попробует сказать что-то ещё настолько же холодное и пренебрежительное — он её ударит. И ему даже не будет противно.

— Уходи, — он говорит тихо, почти равнодушно, ещё чуть-чуть — и сам в это равнодушие поверит.

Пусть встаёт, выбегает в коридор и хлопает дверью — это ведь именно то, чего она хочет. Ещё хотя бы раз Роман всё равно её увидит.

Она хочет уйти победителем — жажда первенства видна в её прищуренных стеклянных глазах; хочет одержать верх в битве, которую сама выдумала и сама же ведёт: сначала делает выстрел, потом подставляется под удар — намеренно, чтобы хвататься за свои раны и оскорблённо поджимать губы. И начинает всё заново: делает выстрел. Подставляется под удар. Делает...

Ищет момент, чтобы хлопнуть дверью, оставив последнее слово за собой — выжидает, когда очередной выстрел достигнет цели и заставит замолчать, окончательно захлебнувшись кровью. Но Роман не молчит — ведётся на провокации, как до этого вёлся на всё остальное; может, этого она и добивается, может, она специально выводит его из равновесия, чтобы найти для себя очередной повод сказать «нет» и плюнуть ледяным ядом. Ей мало просто уйти — она хочет большего.

Она всегда хочет большего.

— Другие предложения? — Роман хмыкает: насмешливо, почти с презрением. — Насчет твоей карьеры? Твоей руки? Твоего лица, Цирцея?.. Или твоей души?

Её волосы выглядят взъерошено — Роман пытается вспомнить, когда видел Цирцею такой взъевшейся, такой неидеальной в последний раз. Или это просто пелена спала с его глаз, оголяя Цирцею такой, какой она есть на самом деле: холодной, ожесточённой, сухой внутри, как старый пергамент, и даже внешне — обострённой, как самый злой из оскалов? Он смотрит на неё пристально: всё такая же красивая, но что-то резко меняется в ней — или же в его восприятии.

И чем больше она говорит — тем сильнее в Романе растёт желание стереть эту холодную полуулыбку с её подрагивающих губ, выкрутить запястья, схватить за волосы, вжать в кровать или стену — просто чтобы заставить её наконец-то заткнуться. Хочется выпалить что-то импульсивное и необдуманное, разбить зеркало в чёрном обрамлении или сломать стул об дверной косяк; саднящие руки непроизвольно сжимаются в кулаки — ими хочется обо что-то ударить.

И Цирцея делает всё, чтобы подставить под них себя.

Сказанное ею напоследок «любимый» ощущается так, словно к коже приложили лезвие ножа и медленно про ней провели. Роман смотрит в глаза Цирцеи: она выглядит заведённой, натянутой, как струна — или тетива лука, готовая вот-вот сорваться на стрелу. Сорваться готов и сам Роман, не осталось ничего, что могло бы его удерживать; Цирцея сверлит его своими стеклянными, кукольными глазами — её красота так совершенна, что кажется искусственной, рукотворной, вылитой из фарфора.

Роману больше не хочется её останавливать — пусть уходит, пусть хлопает дверью и идёт с гордо задранной головой под взглядами его бывших подчинённых. Пусть идёт к чёрту — пора бы уже.

Но её холодная и колкая насмешка продолжает звучать в его голове, с каждым мысленным повтором вызывая всё больше злости — злость зудит у него изнутри, и погасить её не получилось бы даже пролитым океаном. Роман отворачивается в окну, смотрит на лучи закатного солнца, окрашивающего тучи на небе в розово-серый; злость внутри начинает клокотать, как приготовившийся к атаке зверь.

Его губы кривятся в следующую секунду и он поворачивается к Цирцее — ещё чуть-чуть, и он начнёт считать, что искреннее её ненавидит; несколько размашистых шагов — и он подходит к ней вплотную, выбивая у неё из руки чемодан и снова толкая в грудь — на этот раз движение похоже на удар даже сильнее, чем ранее, и позади Цирцеи нет удобно подставленной кровати, только стена, в которую она упирается спиной.

— Если твоё лицо ещё когда-нибудь появится на билбордах, — цедит он, пальцы холодно проходятся по её шее, грубо касаясь белой кожи, сжимают её подбородок, тянут кожу, заставляя её губы изогнуться в каком-то причудливом подобии театральной гримасы. Звучит, как угроза — Роман понимает это только постфактум.

Она пытается выпутаться из его хватки, мелко подрагивает под пальцами — слишком неуверенно, чтобы он обратил на это внимание. Достаточно осмотрительно для того, чтобы не спровоцировать его на большее. Роман резко прижимает её голову к твёрдой стене — её затылок бьётся об тканевые обои. Если её лицо ещё когда-нибудь появится на билбордах — он сожжёт их так же, как сжёг дом со своими родителями.

По взгляду Цирцеи становится понятно, что она и сама хорошо понимает это.

Роман сжимает пальцы на её лице ещё крепче и порачивает его в сторону, чтобы тихо и вкрадчиво прошептать ей на ухо:

— Я обязательно вспомню о тебе с нежностью, Цирцея, но твоё лицо я увижу далеко не на билбордах.

Она сама выбрала товарно-рыночные отношения — и за её лицо, как и за всё остальное, Роман заплатил достаточно много, чтобы считать своим. Никаких других билбордов у неё не будет — просто потому что никто не возьмётся использовать лицо, которое уже куплено другим. На некоторых женщинах стоят ценники, на других — табличка с предупреждением «товар использован», и Цирцея в его глазах навсегда становится вторым.

Роман отпустил её лицо, на подбородке и шее остались покрасневшие следы от его пальцев.

— А теперь — уходи, Цирцея, — голос становится твёрже и громче, кулакам всё также хочется по чему-то ударить. — Уходи, раз собралась. Хватит топтаться на месте, иначе я сам вышвырну тебя отсюда и тогда уже тебе придётся подбирать с пола осколки своего неудавшегося самоутверждения.

Роман смотрит на неё — и ярость дрожит в нём, как пламя потревоженной свечи; раскалённый воск капает на пол и прожигает в паркете шипящие дыры, ещё чуть-чуть — и эта свеча опрокинется, поджигая своим огнём всё вокруг и превращая в пепел точно так же, как Цирцея превратила его.

Роман смотрит, как она молча подбирает чемодан, как протискивается между ним и стеной и направляется к двери — пламя лижет потолки этой комнаты и побелка на них вздувается, пузырится, чернеет — так плотно и так сильно, от запаха гари становится невозможно дышать.

Роман смотрит, как она выбегает за дверь, стук её каблуков эхом раздаётся в ушах — и неустойчивая свеча опрокидывается.

После этого он позволил себе всё, от чего сдерживался, сминая в руках её волосы и оставляя багровые пятна на коже; злость вскипала в нём как никогда прежде — Роману казалось, что внутри него лоскутами сползала кожа, что-то зудело под рёбрами, отслаивалось — словно нутро, как змея, силилось скинуть с себя ненужную, чужую шкуру. Роману казалось, что внутри него засело что-то чуждое и инородное, что-то, продиктованное чужой волей — только в тот момент он начал это ощущать.

Ярость кипела, пенилась. Роман разбил зеркало в чёрном металлическом обрамлении — осколки разлетались по комнате, попадали под ботинки и рассыпались стеклянной трухой; Роман сломал стул об дверной косяк, оставляя на нём глубокую вмятину — деревянные щепки цеплялись за смятый костюм. Ему хотелось разнести эту комнату в пыль и догнать ушедшую Цирцею — но он не знал, зачем: чтобы сделать ей больно, чтобы попытаться поговорить, чтобы надеть долбанное кольцо на её дрожащий от страха палец? Или чтобы сжечь её тем огнём, который разгорелся в нём с неестественной силой.

Эта ярость не затухла под вечер, не остыла на следующий день и не рассосалась спустя неделю. Она осталась в нём: сидела внутри, обжигала нутро языками пламени и напоминала о своём присутствии — но это не приносило боли, не доставляло неудобства. Роман свыкся с этой яростью на удивление быстро; она шипела ему на ухо и заставляла сжимать ручку в пальцах до треска, когда он подписывал документы о передачи своей компании под управление Уэйна — ярость переродилась в ненависть. Брюс Уэйн — это имя дрожащим речитативом звучало в его голове и распаляло зажжённое Цирцеей пламя ещё сильнее; Роман хотел стереть его в порошок и превратить в пепел, разорвать в труху, развеять по ветру.

Ненависти было так много, что она начала проливаться за край, стекать вниз, как до этого воск от горячей свечи; Роман в ярости обвинил собственного же отца — склеп Сионисов выделялся чёрным монолитом на городском кладбище, дождь бил по смятой траве и тёмному, гладкому камню надгробий, ночь была безлунной и беззвёздной — на небе были только вспухшие чёрные тучи. Роман нашёл дверь едва не на ощупь; холод стекающей по лицу и насквозь промокшему костюму дождевой воды не остудил его ненависть, не погасил ярость — он подобрал увесистый камень и обрушил на могилу отца, выкрикивая несдержанные и нервные слова ненависти. Крышка деревянного гроба разлетелась с неожиданной лёгкостью, заставив Романа в страхе отпрянуть, сжимая в руке кусок гладкого эбонитового дерева.

Глядя на этот осколок чёрного дерева он понял, что ему нужен нож.

С того момента, как размашистая подпись Романа появилась на договоре с компанией Уэйна, в его голове начал зреть план, пропитанный злостью и покрытый чёрной золой. С Янус Косметикс его больше не связывало ничего, кроме формальной и ничего не значащей должности, не осталось ни одного выступа, ни одной перекладины, за которую Роман смог бы держаться — и он опустошил одну из комнат собственных апартаментов, как какой-то сторонний грабитель, забрал только маски и не тронул ничего более, снял все деньги со счетов, чем сразу же привлёк внимание банков и полиции, купил оружие, и проник в лаборатории некогда собственной же компании, изымая все образцы калечащей женщин косметики — чистый концентрат, ничем не разбавленный, такой не просто оставит ожоги, а прожжёт все лицо и оставит умирать.

Это было именно тем, в чём Роман нуждался. Собрать команду для целей криминальных, а не законопослушных, в этом городе оказалось на удивление легко; и Роман с долей удовольствия обнаружил, что вести дела на порядок проще, когда нет оглядки на закон, статус и репутацию. Он чувствовал себя так, будто его вылепили заново, собрали в новую фигуру из того пепла, в который он рассыпался, вылили в новой форме из чёрной стали — и всё это сделали его же собственные руки. Лицо Романа теперь скрывала чёрная маска, вырезанная из осколка отцовского гроба.

Маски должны были носить все, кого он привлекал к своей новой деятельности, — и вся коллекция Романа, о которой Цирцея напоследок так пренебрежительно высказалась, нашла своё истинной применение — на лицах людей, следующих за ним. Маска стирает одну личность, пока создаёт другую.

Роман создал себя заново, и чёрный череп, надетый на его лицо, уничтожил остатки его старой личности и воссоздал её заново.

Спустя месяцы о банде в масках знал весь Готэм. Роман не мелочился, не стремился к разбою и воровству — о, его цели метили куда выше: он находил каждого, кто был причастен к компании Уэйна и нынешнему управлению Янус Косметикс, и на их лица опускались скалящиеся, гротескно искажённые маски, начиненные изнутри концентратом неудавшейся линейки косметики — лица плавились под ними, сползали с кости и яд проникал в кровь, убивая их так длительно и мучительно, что Роман ощущал, как нарастал трепет в его груди от созерцания.

Он прошёлся по всем — почти по всем, если быть точнее, — остались только двое.

Одного из них Роман решил оставить напоследок.

Для второй время пришло сейчас.

— Приведите ко мне Цирцею, — бросил он хриплым голосом, теперь так непривычно приглушённым маской; его штаб в склепе собственных родителей выглядел как неплохое место для первого свидания с новыми лицами: он хотел, чтобы Цирцею привели уже с надетой маской.

Но воспоминания о её будоражащем «мне больно», испуг в её взгляде, и тот трепет, который он ощущал, когда сжигал чужие лица своей косметикой... всё это смешивалось в нечто совершенно волнительное.

— Нет, — прервал он самого себя, сердце забилось скорее. — Найдите, где она сейчас. Я хочу прийти к ней сам.

И она была, как и ожидалось, вовсе не на городских билбордах. Новые подчинённые Романа — теперь уже Чёрной Маски — нашли её новые апартаменты быстро, он выбрал для неё особенную маску — пустую, без оттенков эмоций и выражений, голое лицо идеального манекена со стылой, холодной красотой.

Самое время снова её увидеть — и вспомнить с нежностью.

Говорят, обонятельные воспоминания самые сильные — Роман мог бы определить её апартаменты даже вслепую: в них пахнет её любимыми парфюмами и дорогой косметикой, едва уловимо — ароматом кофе, пряным и горьким, Роман представляет, как она подносит к своим губам чашку с глубоко чёрным напитком и мысленно удивляется тому, что теперь она варит его себе сама. Он пытается представить её на кухне, без макияжа на лице и без идеально уложенных локонов — и у него не получается.

Он не видит её человеком. Не может вообразить её честной и искренней. Перед ним сейчас, на коленях и с испугом в глазах, — просто живая кукла, манекен с лицом человека, слишком идеальный и красивый, чтобы быть настоящим.

Он приказывает своим людям убрать от неё руки, и они швыряют её на пол — голые коленки ударяются об паркет, тонкие пальцы сжимают край платья, прямо сейчас она выглядит настолько хрупкой, что её хочется поместить под стекло, как дорогую картину или хрустальную статуэтку. Ещё чуть-чуть — и осыпется блестящими фарфоровыми осколками, рассыпающимися в труху.

Ему есть, что сказать ей — и о билбордах, и о вспоминании с нежностью, но слова застревают где-то в горле и почти превращаются в осколки, в те самые, об которые Роман изрезал всего себя и чуть было не потерял остатки собственной личности. Ему стоило усилий избавиться от полосующего изнутри чувства чьего-то присутствия, ему стоило усилий заполнить образовавшуюся там пустоту — выжженные поля после буйного пожара; и сейчас, в ту секунду, когда она подняла на него взгляд, он на долю мгновения ощутил всё это снова.

Всего лишь на долю мгновения. Что бы там ни сидело в её глазах, что бы ни проникало в его сознание — в этот раз Цирцея взглянула в глаза другого человека, и этот уже был ей не по зубам.

Роман ухмыляется под своей маской, жестоко и по-злому; ужас в глазах Цирцеи слаще всего на свете — ему не хочется насмехаться над ней, не хочется кичиться своей победой, нет; ему хочется лишь одного — увидеть хоть каплю искренности в её взгляде.

Роман протягивает руку в сторону, даже не глядя на своих пособников, — один из них кладёт маску в его руку и передаёт нераспечатанную баночку крема, который должен был стать лучшим произведением Янус Косметикс. Цирцее повезло куда сильнее, чем она сама думает — на её лицо не опустится чистый концентрат, сжигающий лицо до костей и отравляющий до смерти, Роман не хочет её убивать — он вовсе не мелочный.

— Здравствуй, Цирцея, — наконец-то произносит он; словам стоит усилий вновь не застрять в его горле. — Ты почти не изменилась.

Она как будто стала ещё красивее. Даже с ужасом в глазах, с дрожащими губами и горящим лицом она выглядит красивее любой женщины, которую Роман когда-либо видел; её ресницы слипаются от проступивших на глазах слёз, если заплачет — тушь размажется по её гладкому, идеальному лицу... но когда она начнёт плакать, размазываться уже будет не по чему.

Его ни на секунду не посещает мысль о том, чтобы передумать и отступить, он ни мгновения не жалеет о принятом решении — идеально красивое лицо Цирцеи не вызывает в нём жалости. Потому что он знает, что никогда не сможет его забыть — оно выжжено на обратной стороне его век, она сама же об этом и позаботилась.

Она всё понимает. Боится, дрожит, пытается вырваться, но Роман сам хватает её, сжимает её руки и тянет к дивану — от вылитой в маску косметики исходит тонкий, изысканный аромат. Он усаживает её на мягкие подушки, тянет за волосы, накручивая их на кулак — пытается вспомнить, когда делал это где-то помимо постели, но в памяти всплывает только эпизод их прощания. Её запрокинутая голова, насильно откинутая на спинку дивана, кажется фарфорово-бледной в обрамлении огненных волос, глаза всё сильнее блестят от слёз, Роман водит взглядом по её лицу, ловя и наслаждаясь последними мгновениями утекающей красоты.

— Сейчас, Цирцея, — тянет он, голос чуть хрипит от возбуждения, — сейчас ты наконец-то будешь настоящей.

...просто живая кукла, манекен с лицом человека, слишком идеальный и красивый...

— Сейчас ты наконец-то будешь со мной честна, — он выдыхает: её брови сдвинуты к переносице и чуть приподняты, губы искривлены в ужасе, глаза тонут в слезах — даже в этот момент она так красива, что он едва не забывает сделать следующий вдох. — Я не надеваю на тебя маску, Цирцея, я лишь снимаю ту, которая слишком вросла в твою кожу.

Пластиковое лицо идеального манекена подходит ей как нельзя лучше — настоящее лицо ложится на кожу Цирцеи так гладко и плавно, словно ей в действительности вернули то, что должно ей принадлежать. Её пальцы цепляются за его костюм, из-под маски раздаётся глухой всхлип — Роман в упоении ждёт, когда оттуда раздастся крик.

Слова Цирцеи отдаются эхом в его голове — это напоминает момент их прощания, когда всё колкое и острое, сказанное ею, вонзалось в сознание и застревало в мозгу; но прямо сейчас её слова не пытаются его задеть, не летят в него, как кинутые камни: теперь она его умоляет. Он говорил ей: «выходи за меня», она говорит ему, задыхаясь в рыданиях: «не делай этого». Ну и чей же отказ оказался больнее, Цирцея?

Роман пытается прислушаться к себе, понять, ощущает ли он это местью — но его злорадство молчит: ему всё равно. Это не было ответом, не было попыткой задеть побольнее: Роман пытается ощутить в себе наслаждение от того, что поступил с ней также, но он ничего не чувствует. Вместо этого по его венам, вызывая приятную дрожь, растекается наслаждение совершенно иного характера: да, теперь она с ним честна. Теперь в её словах нет фальши и притворства, она больше не играет роль и её идеальное, фарфоровое лицо дышащей куклы рассыпается в пыль, оголяя человеческое и живое, пульсирующее, кровоточащее. И это лицо истекает слезами и истошно кричит от боли.

Боль каждого делает искренним.

Роман вдыхает с дрожью и отпускает её волосы, тело Цирцеи содрогается от боли и рыданий, кожа в местах соприкосновения с маской краснеет и воспаляется, особенно сильно — с правой стороны. Он никогда больше не увидит её точёных, совершенных черт, её гладкой кожи без единого изъяна, её красивой поставленной улыбки. Никогда не увидит, как она красит ресницы утром за туалетным столиком, как касается щёк пушистой кистью со светлой матовой пудрой, как позирует для новых снимков, которые будут на рекламных вывесках и обложках модных журналов.

Он никогда больше не увидит ту фальшивую и лгущую куклу, потому что только что её убил.

Вместо прежней Цирцеи на диване лежит новая — её долгие крики и рыдания стихли, голова всё также запрокинута и глаза в прорезях маски прикрыты — правое веко слегка покрыто липкой кровью и отслоившейся кожей из-за попавшего на него крема. Что-то внутри Романа дрожит, как струны гитары после быстрой напряжённой игры, острое удовольствие сменяется плавным и размеренным чувством удовлетворения. Он отходит от неё на шаг, ещё на один, отводит взгляд в сторону и отворачивается совсем. Она больше никогда не сможет ему соврать.

Она больше никогда не сможет им манипулировать.

— Заберите её отсюда, — тихо бросает он, поправляя манжеты рубашки и направляясь к двери. — И, когда она придёт в себя, приведите ко мне.

Очередная веха его плана пройдена, но это всё ещё лишь начало; переродившаяся сегодня Цирцея навсегда останется с ним — Роман уверен в том, что избавился от её чар, от тех нитей, которыми она опутала его, как настоящая ведьма, но он даже не пытается объяснить самому себе, почему просто не может оставить её позади. Из-за женщин все беды и все раздоры. Цирцея стала для него настоящей войной — и эта война принесла так много побед.

Своды каменного склепа хранят холод и темноту, стены завешаны масками — это слишком мелкое, слишком простое и слишком неудобное место, но здесь никто не додумается его искать. Роман уже продумал наперёд все свои последующие шаги — и в одном из них фигурирует Цирцея. Она не откажется, Роман знает, она больше никогда ему не откажет, что бы он ни попросил. И в своём согласии она будет честна.

Он оборачивается, когда двери склепа приоткрываются с тихим протяжным скрипом, взгляд скользит по вошедшей — платье в пол и лицо идеального манекена в обрамлении огненных локонов. Как будто ничего и не изменилось — только взгляд. Его не могут скрыть даже тени, падающие на маску; Роман вспоминает, как считал её глаза пустыми и кукольными, и понимает, что тогда ошибался — настоящая пустота в них сейчас, такая стеклянная и поверхностная, что её невозможно даже заполнить.

— Цирцея, — сладко тянет он, голос приглушён собственной маской. — Наше первое свидание с новыми лицами.

Она не дрожит, не всхлипывает под своей новой маской, её плечи выпрямлены, а голос — спокоен; но что-то ощущается таким натянутым, таким напряжённым, словно она на грани и вот-вот надломится и опадёт на пол, как скинутое шёлковое платье. Пустота во взгляде обрамляется покрасневшими веками: местами от слёз, местами от крема; Роман представляет, как она рыдала часами напролёт и замечает в уголках её глаз едва заметные комки от остатков туши. Она неидеальна, наконец-то неидеальна — прямо как живой человек.

Он делает к ней шаг — ожидает, что отшатнётся, — и протягивает руку к совершенно гладкой фарфоровой щеке её маски. Она красива. Даже без лица, с воспалёнными глазами и неподвижными твёрдыми губами красного цвета — глубокий винный, всегда ей шёл, — она красива даже без своей былой красоты. Роман очерчивает пальцами контур фарфоровых скул, проводит ими по застывшим в одном выражении губам — вспоминает, как впивался пальцами в её лицо в момент их прощания. Он поддевает края её маски и отводит её в сторону.

На него смотрит изуродованное месиво из кожи и застывшей сукровицы, воспалённое, бугрящееся, отслаивающееся лоскутами. Крем распределился по маске неравномерно: местами кожа сохранила свою текстуру и гладкость, местами отслоилась до мяса; Роман смотрит почти завороженно — вот, что скрывается под её новым лицом, вот, что она теперь прячет под своей маской.

Ничего.

— Мне нравится, — отвечает он чуть хрипловато, с холодным и грубым удовольствием, — да, Цирцея, мне так сильно нравится.

На секунду ему кажется, что пустота в её взгляде подрагивает и покрывается трещинами, как разбитая поверхность зеркала, будто она вот-вот готова заплакать; Роман кладёт ладонь на её щеку и хватает второй рукой за плечо, не давая отшатнуться и уйти от болезненного прикосновения.

Её кожа горит, обжигает руку, ощущается под ладонью чем-то пульсирующим и склизким — ты хоть кого-то до этого подпускала к себе так близко, Цирцея? Так остро? Почти под кожу? Роман знает ответ: нет. Никто и никогда не подбирался ближе. Он может нащупать пальцами все трещины, все осколки, оставшиеся после того, как он её разбил. Ей больно, он видит по взгляду, Цирцея хочет уйти от этого касания, но он ей не даёт, подходя ближе и убирая руку с её плеча — обнимает за талию. Поглаживает пальцем по почти нетронутому участку кожи на левой скуле — кажется, что надавишь чуть сильнее — и снимешь вместе со всем остальным лицом.

Роман подаётся ближе, как делал сотни раз до этого, приближает чёрную поверхность своей маски почти вплотную к её лицу — как будто забыл, что она на него надета; чёрт бы тебя побрал, Цирцея, чёрт бы тебя побрал. Он слышит глубокое, слегка подрагивающее дыхание, видит, как плотно сжаты её перекошенные и теперь такие ассиметричные губы — и он ни о чём не жалеет.

— Ты знаешь, в чём прелесть масок, Цирцея? — тихо шепчет Роман: она так близко, что всё услышит. — Они уничтожают старую личность, пока создают новую. Поэтому ты так ненавидела их всегда, не так ли? Боялась за сохранность своего лживого, насквозь фальшивого образа? Тише, тише, Цирцея. Это больше не имеет значения. Теперь уже не важно. Ты наконец-то стала настоящей. Никаких больше рамок, никакого притворства — больше никогда, — Роман выдыхает под маской, но чёрный череп из плотного дерева скрывает его широкую улыбку. — Моя дорогая Цирцея, моя прекрасная ведьма.

Последние слова звучат с внезапной холодностью: да, теперь он понимает, как она руководила им и как засела в его голове, нашёптывая своим сладким голосом далеко не сладкую волю. Роман возвращает маску манекена обратно на её лицо, и перекошенное выражение ужаса, боли и какого-то мрачного, горького смирения сменяется идеальной красотой.

— Вот она — твоя новая личность. Ты должна была получить её гораздо раньше.

Её веки устало полуприкрыты — Роман всегда считал это таким красивым, таким соблазнительным, — длинные даже без туши ресницы откидывают тень на её глаза. Она согласится на всё, что он ей предложит. Она пойдёт на любую его прихоть. Роман отходит от неё и снимает со стены маску с двумя выражениями: одна половина лица смеётся, вторая кривится в рыдании, два лица на одного человека — Двуликий Янус.

— Я надену её на маскарад, Цирцея, на котором убью Брюса Уэйна, — он произносит это спокойно и совершенно буднично. — А ты пойдёшь со мной и всегда будешь рядом.

Роман возвращается к ней, заглядывает в глаза и повторяет тихо и вкрадчиво:

— Всегда. Будешь. Рядом.

Он выбирает для неё открытое белое платье: вычурное, крикливое, почти вульгарное — идеальный наряд для маскарада. В нём она похожа на греческую богиню и заправскую шлюху одновременно — как иронично, Цирцея, не так ли? — в нём она похожа на саму себя, ту, которой была до получения своей новой фарфоровой личности. Огненные локоны идеально контрастируют с белым; длинный разрез оголяет ногу до самого бедра.

Романа Сиониса нет в списке приглашённых — сейчас он числится только в списках полицейского розыска, — и имя на приглашении принадлежит совершенно другому человеку. Но маски на этом балу всех уравняют. Двуликий Янус корчится в смехе и рыдании одновременно, он отражает сущность Романа даже сильнее, чем может казаться — что-то внутри него безвозвратно надорвано, сдвинуто с места, скинуто и разбито, как хрупкая шкатулка, внутри которой что-то предусмотрительно заперли; внутри него что-то беспокойно мечется из стороны в сторону, не может найти покоя и хохочет вперемешку с криком одновременно.

Ему кажется, что чем крепче он будет хвататься за Цирцею — за запястья, выкручивая руки, за шею, перекрывая дыхание, за волосы, наматывая на кулак, — тем спокойней ему будет становиться. Но былые чары его очаровательной ведьмы не действуют — теперь она просто привычка, не более, чем сувенир из прошлой жизни.

Платье сидит на ней идеально. Фарфоровое лицо смотрит с беспрекословной покорностью и манящей доступностью, поднимая внутри Романа волны самодовольства — именно он, хоть и под чужим именем, придёт на это мероприятие с самым красивым аксессуаром. Цирцея — идеальная статусная игрушка.

«Вечер мрачной обманчивости, — вещает надпись на приглашении. — Оставь своё настоящее лицо позади.» О, Роман оставил, давно оставил, с той лишь поправкой, что его новое лицо стало поистине настоящим. Поместье Уэйнов, пятница шестого июня; чёрный автомобиль, не наводящий на подозрения, доставляет Романа и его «плюс один» к порогу огромного дома. Он хорошо его помнит — ещё ребёнком бывал здесь так часто, что от одного вида непроизвольно кривятся губы — прямо как у левой половины лица его карнавальной маски.

Он ощущает, как взгляды приковываются к ней, стоит только переступить порог; здесь много женщин в открытых и откровенно непристойных платьях — зачем мелочиться, если лица скрыты и можно как угодно проявлять себя? — но Роман вновь и вновь замечает, как блестящие глаза сквозь прорези разномастных масок следят именно за Цирцеей. Её движения, белая оголённая кожа и зачаровывающая притягательность срабатывают одинаково на всех мужчин — даже если Роман прилюдно снимет с неё маску, никто из них не откажется от желания её трахнуть. Да, с этим ничего не поделаешь: мужчина есть животное.

Мимо них проходят гости в костюмах тигров, арлекинов и персонажей классических фильмов ужасов; у кого на что хватило фантазии — встречаются даже меховые звериные хвосты и платья с имитацией чешуи рыб. В воздухе ощущается нега и лёгкий аромат вседозволенности, покажи мне свою маску — и я скажу, какое у тебя лицо. Томные вздохи, хитрые прищуры из-под длинных накладных ресниц, игристое вино в бокалах — это походит на мрачную иронию над всеми светскими приёмами разом; гости узнаваемы, но все притворяются, что никого не узнают — и подыгрывают, называя друг друга чужими именами.

Роман берёт с подноса два бокала, у него самая красивая женщина в компании и пистолет под пиджаком, он внимательно смотрит по сторонам, выискивая того, за кем пришёл на этот вечер. Позволяя себе задерживать взгляд время от времени лишь только на всюду сопровождающей его Цирцее.

— Я даже боюсь представить, — мягким голосом говорит он, протягивая ей один из бокалов, — до чего тебе не по себе в окружении этих говорящих масок. Напоминает ожившие и не самые удачные экспонаты моей коллекции, правда?

Он усмехается, произносит каждое слово так, будто это один из их обычных разговоров из прошлой жизни — обмен взглядами, улыбки украдкой, тихий шёпот в окружении чужих ушей.

Роман не видит Брюса Уэйна — пока что не видит, но он не сможет не появиться на собственном же мероприятии (не то, чтобы с ним такого не случалось, впрочем). В любом случае, пока что рано — нужно дать настояться этому прогорклому густому болоту; очень примечательно, что этот маскарад со звериными лицами включает в себя меньше фальши и притворства, чем обычные приёмы.

— Или ты хочешь, может, мартини? — Роман смотрит на нетронутое вино в её бокале. — Или что-то покрепче, Цирцея, м?

Ложь пенится в её словах, как игристое вино в горлышке неаккуратно откупоренной бутылки; Роман слышит её выдающее шипение и звон натянутой, нереалистичной фальши. Цирцея хочет выпить так сильно, что это невозможно скрыть — сильнее только её страх перед необходимостью хотя бы на один сантиметр сдвинуть маску. О, она прикипела к своему новому лицу — настолько сильно, что оно уже успело к ней приплавиться.

Роман лишь ухмыляется под искривлёнными губами Двуликого Януса и подходит к ней ближе — чувствует, как она напрягается от этого, как на долю секунды сбивается её дыхание. Десятки похотливых взглядов скользят по ней и видят только красивую оболочку, даже не представляя, насколько в действительности она пуста: там ничего не осталось кроме страха и сожалений. Прямо сейчас Роман может сорвать с неё маску и смотреть на то, как дрожат её изуродованные губы и как наполняются слезами умоляющие глаза — картина стоит перед глазами так чётко, что у него самого едва не перехватывает дыхание.

Она может видеть его улыбку, когда он приподнимает собственную маску, чтобы опустошить свой бокал — никто не обращает внимание на мелькнувшее в толпе лицо ныне разыскиваемого преступника. Охлаждённое вино сладко на вкус, идеально оттеняет этот карнавал лжи и спрятанных за масками лиц. Зря ты отказалась, Цирцея, — для тебя в самый раз.

— Он придёт, — бесцветно отвечает Роман, ставя пустой бокал на поднос проходящего мимо официанта и забирая из пальцев Цирцеи полный. — Я не собираюсь ждать следующей возможности всадить ему пулю в сердце.

Ничьё внимание не привлекают небрежно брошенные им слова, всем плевать: этим вечером можно говорить и делать всё, что захочется — всё равно за масками не видно. Цирцея так напряжена, что даже черты её маски кажутся беспокойными; Роман касается ладонью её спины — гладкая кожа кажется совсем бархатной под пальцами, — и тише говорит ей на ухо:

— А если он не придёт, — в голосе ощущается сдавленная злость, — то мы с тобой никуда отсюда не уйдём, покуда моё дело не будет сделано. И если понадобится, Цирцея, я даже готов тебя отправить на его поиски.

Слова цедятся сквозь зубы с нескрываемой ненавистью; жажда смерти Брюса Уэйна пропитала Романа насквозь — и он не успокоится, пока её не удовлетворит. В интонациях Цирцеи что-то кажется настолько странным, настолько непривычным, что Роман скользит по ней взглядом почти вопросительно. Что такое, Цирцея, какое тебе дело до его смерти?

— Ты никогда не была из тех, кто слишком высоко ценит чужие жизни, — его рука, огладив её по спине, по-хозяйски размещается чуть ниже талии — в допустимой приличиями грани. — Только не говори мне, что тебе будет жаль этот смазливый мешок с деньгами. Или ты присматривала его в качестве своей новой цели?

Романа бы не удивило — её уровень: и деньги, и статус, и громкое имя, которое обеспечит безбедную жизнь на том уровне, к которому Цирцея всегда стремилась. Если у неё и были такие надежды, то должны были разбиться вместе с её лицом.

— Я его ненавижу, Цирцея, — голос стихает до напряжённого шёпота. Роман отпивает из бокала, забранного у Цирцеи. — Ты даже не представляешь, как сильно я его ненавижу.

Что-то в его словах отдаёт слегка подрагивающим отчаянием, Роман почти физически ощущает острые надломы внутри себя, которые скребут и царапают до крови изнутри; Цирцея больше не может сглаживать то, что сама же и заострила, — значит, что-то другое должно ему помочь. Роман видит в предстоящем покушении что-то сродни освобождению: как только он сделает это, как только он закончит с тем, что так долго его терзает, — шторм внутри снова должен будет стихнуть.

И, чёрт подери, он просто получит от этого убийства удовольствие.

Он впивается взглядом в каждую маску, пытаясь рассмотреть, кто под ней скрывается; дворецкий Уэйна без тени смущения ставит гостей в неловкое положение, обращаясь к ним настоящими именами: иногда угадывает, иногда нет, — возможно, намеренно подыгрывая этому фарсу, как и все остальные гости. Роман запоминает эти имена и звериные морды, которым они принадлежат.

— Вон он, — резко говорит он, отпуская Цирцею и как будто окончательно теряя к ней интерес. Брюс Уэйн в маске на половину лица и особо не скрывается, как и положено организатору этого вечера.

Дело остаётся за малым.

— Я должен буду подобраться к нему ближе. Как бы мне ни хотелось сделать из этого шоу, Цирцея, — Роман допивает вино до дна, — но стрелять в него в центре этого зала я не собираюсь.

— Что я только к тебе не испытывал, Цирцея, — цедит Роман и ставит опустошённый бокал на поднос с другими так резко, что стеклянный звон разлетается по залу, — но ненависти там не было.

Она бы хотела. О, чёрт возьми, — да, она бы хотела, чтобы Роман её ненавидел. Он скользит по ней взглядом, снисходительным и почти надменным: он никогда не испытывал к ней ненависти. Была ядовитая злость и немного ярости, были горечь и сожаления, но ничего, что могло бы сравниться по силе эмоций с ненавистью — для этого не осталось места. Да, она бы хотела. Ненависть бы столь многое для неё объяснила, ненависть бы даже польстила ей — такое сильное, всепоглощающее, разрушительное чувство, почти как любовь.

— А его я ненавижу даже сильнее, чем ты меня.

Роман неотрывно следит взглядом за Брюсом Уэйном: он ходит между гостей, перекидывается с ними короткими бессмысленными репликами, заканчивает формальные разговоры так же быстро и непринуждённо, как и начинает. Чёртов идиот, он даже не подозревает, что ждёт его этим вечером, такой беспечный и самоуверенный — о, недолго осталось.

— Конечно, я хочу этого, — он не смотрит на неё, бросая ответ в пустоту почти с раздражением. — Это единственное, чего я сейчас хочу, Цирцея.

Смерть Брюса Уэйна сидит в голове навязчивой мыслью и не даёт покоя; она видится Роману светом в чёрных и непроглядных топях собственного сознания, и нужно только протянуть руку и ухватить его — и тогда станет спокойней, тогда вязкая, душащая темнота развеется. Всего лишь одна смерть — и он достигнет желаемого. Зудящая внутри ненависть подстёгивает схватиться за пистолет прямо сейчас.

Цирцея заставляет его перевести внимание. Взгляд Романа, устремлённый строго на Брюса Уэйна, как лазерный прицел, наконец-то замечает его неброскую свиту — кончено, такой человек не будет щеголять в толпе без присмотра. Буллок. Роман кривится под маской и смотрит по сторонам: где-то здесь должен быть и Гордон; полиции было бы на руку, произойди покушение прямо сейчас — разыскиваемый преступник сам пришёл в когтистые звериные лапы, да ещё и с поличным.

Инициатива Цирцеи удивляет, особенно поначалу — зачем ей, такой сомневающейся и напряжённой, помогать в этом деле? Роман встречается с ней взглядом, его глаза прищурены и подозрительны, если она что-то задумала, то в них явно читается короткое предостережение «только попробуй».

Но правда есть правдой — ни у одной другой бы не получилось с отвлечением внимания лучше. Костюмированный коп теперь ничего дальше вырезов платья Цирцеи не видит: Роман наблюдает со стороны, кривя губы под маской в холодной ухмылке — ему совершенно не импонирует мысль, что кто-то будет пытаться распускать руки и трогать то, что принадлежит ему. Но терять время — глупое решение, и Роман отводит взгляд, возвращаясь к настоящему объекту своего интереса: ему нужно увести отсюда Брюса Уэйна, пока приставленный к нему Буллок истекает слюной и похотью.

План выстраивается в голове Романа быстро, и вот уже один из праздных гостей лежит в коридоре с маской Двуликого Януса на лице, а Роман — с новой личностью, с новыми интонациями в голосе и поддельным тембром — как неосмотрительно со стороны дворецкого было вслух узнавать гостей маскарада. На Брюса Уэйна Роман смотрит сквозь прорези морды енота и притворяется мистером Стивенсоном — Брюс демонстрирует мастерство узнавания и называет его этим именем уже спустя пару минут; губы Романа складываются в довольную ухмылку.

Ему плевать на бессмысленные разговоры, на оранжерею поместья и на чёртовы орхидеи — кому вообще придёт в голову показывать свои орхидеи посреди маскарада? — но Брюс Уэйн на удивление быстро соглашается на эту беседу и экскурсию. В оранжерее пусто — только десятки цветов и жаркий влажный воздух; никто не заглянет в столь отдалённый закоулок поместья просто так, никто не пройдёт мимо — даже звук выстрела не будет услышан в главном зале.

Роман достаёт пистолет из-под пиджака. Он не чувствует волнения, не ощущает напряжения — его сердце бьётся так же ровно, как и всегда, и в голос не закрадываются следы дрожи. Он долго ждал этот момента — и сейчас ощущает лишь спокойствие и приятное предвкушение. Брюс долго не понимает, о чём он говорит: Роман высказывает всё, коротко и спокойно, — перед тем, как он убьёт Уэйна, он всё произнесёт вслух. Брюс должен понять, кто и за что его убивает. Должен прочувствовать свою смерть от самого начала и до самого конца.

Иначе не имело бы смысла.

Брюс узнаёт его, как только Роман срывает ненужную больше маску и представляется своим старым именем; пытается что-то сказать, смотрит лишь на пистолет в его вытянутой руке, но Роман не желает слышать — хватит уже этих пустых разговоров: выстрел должен быть куда информативней. Но гулкий звук, разлетевшийся по оранжерее, к выстрелу не имел отношения: пистолет с грохотом упал на пол, выбитый из руки неожиданным ударом.

Отпора Роман не ожидал. Такого — точно нет. Брюс встретил его слишком подготовленным, как будто ожидал — иначе откуда, чёрт подери, у вальяжного и расслабленного миллионера такие реакции и боевые навыки?!

Ненависть снова вскипает внутри — ещё сильнее, чем ранее; ощущение провала бьёт сильнее, чем внезапно сориентировавшийся Брюс Уэйн. Теперь, когда в руках нет пистолета, Роману хочется кинуться на него и разорвать на части, задушить и услышать звук треснувших позвонков. Ему хочется закончить начатое — но он слышит звуки приближающегося бега и понимает, что его план разорван в клочья и стёрт в порошок; и не остаётся ничего, кроме отступления.

Роман скидывает одну из вычурных каменных статуй на Брюса и бежит к выходу кратчайшим путём — он надеется, что Цирцея не решит задержаться подольше и не попадёт на допрос к проснувшимся копам. И если её не будет в машине, когда он добежит до неё, то оставаться и ждать он не будет.

Позади со звуком глухого падения статуи рушатся все его планы и столь долго вынашиваемая месть; плита с изображением чьей-то музы или богини — так иронично похожая на надгробную — обрушивается прямиком на Брюса Уэйна и в своё утешение Роман надеется, что она хотя бы переломала ему пару костей — или в крайнем случае наделала ушибов. Отполированный мраморный пол под его ногами блестит и переливается, отражая свет десятков ламп; где-то позади вот-вот раздадутся шаги спешащих за ним преследователей — полиция попытается не упустить момент.

Маска енота на лице кажется жаркой и неудобной; в памяти у Романа скребётся острыми коготками хищное и настырное животное — его зубы по прежнему впиваются в его кожу и плоть, с того самого дня из детства более десяти лет прошло, а ему всё ещё кажется, что тот енот всё-таки был бешеным, но болезнь отравила вместо тела что-то другое. В подкорке зудит злоба и ярость от неудачи — белая пелена перед глазами превращает будущее в неясную белёсую вереницу рваных картин и непонятных сцен.

Роман стягивает маску, выбежав на улицу — гости маскарада расходились перед ним, не понимая, что происходит, — и делает глубокий вдох. Воздух тёплый и спёртый, безветренная июньская ночь, где-то в горле сбивается в вязкий ком и застревает, почти полностью перекрывая дыхание. Роман на долю секунды понимает, что ему нечем дышать — он не знает, что ему делать дальше.

Чёрный автомобиль ждёт на обговорённом месте, Роман открывает дверь с водительской стороны, а не пассажирской, и заставляет водителя выйти — на нём маска рептилии, серая, скользкая, — и приказывает ему идти в поместье.

— Найди её до того, как это сделает полиция, — он цедит сквозь зубы, голос подрагивает от злости. — И приведи её обратно — силой, если будет сопротивляться.

Цирцея не будет — он знает это, но не может не перестраховаться; для неё же самой надеется, что она не играла в дурочку и постаралась уйти, как только Роман с Уэйном исчезли из главного зала.

«А может, это она», — отражается в его мыслях насторожённым сиплым шёпотом. Роман кривит губы и заводит машину, всего несколько секунд — и он уже мчится подальше от этого поместья, в зеркалах заднего вида совсем не видно преследования. «А может, это она, — повторяет неуёмный шёпот где-то у него в голове, — и по её вине ты сегодня не смог».

Роман трясёт головой, отмахивается от этих мыслей — не имеет значения. Цирцея никак не успела бы предупредить Брюса Уэйна и помешать Роману сделать то, к чему он так самозабвенно стремился — она не смогла бы, даже если того хотела.

Он намеренно едет длинной дорогой, стараясь спутать след и затеряться в трафике; в полиции уже знают, кто скрывался под маской и кого стоит искать, но они понятия не имеют, где именно. Роман то и дело смотрит назад — но никого следом не видит. Скорая и манёвренная тень постоянно уходит от его взгляда.

Больше не будет покушений, больше не будет наставленного пистолета в тихой оранжерее — эту одностороннюю битву Роман проиграл, и теперь остаётся только вступать в войну. Что-то трезвым и прямолинейным шёпотом подсказывает ему, что ей суждено быть короткой. Но Роману всё равно, как закончится его история, его не волнует, что будет в далёком "после" — главное завершить начатое, а дальше хоть огнём вспыхнуть, ну и пусть.

Он возвращается в склеп после полуночи, тихое радио в салоне гудит о какой-то далёкой и ненужной ерунде — по новостям не объявляют о покушении, всем плевать о мелкой неудачной истории, что началась сегодня в поместье Уэйна, так и не завершившись. Роман собирает своих людей и стылым, бесцветным голосом раздаёт хлёсткие команды: полиция рыщет по городу, как изголодавшаяся ищейка, хочет их найти. Найдёт, конечно, рано или поздно — найдёт, но до того времени — Роман надеется — он успеет завершить начатое.

Скорая и юркая тень, что уклонялась от взгляда всю дорогу от поместья до склепа, промелькнула на кладбище и исчезла, чтобы через время прийти не одной.

Могилы его родителей теперь уже пусты: обугленные тела перезахоронены, как ненужное тряпьё, а полезные гробы отныне используются иначе — в одном из них Роман хранит оружие, и теперь для него будет применение. Ему всё равно, какими методами теперь действовать, его не волнуют ни последствия, ни итоги — только момент, к которому всё сводится.

Водитель вернул Цирцею нескольким позже: она входит в склеп, как живая тень, белая и бледная, безликая отныне. Роман сам не знает, какова её роль в его же игре, она — как нить, как цепь, которая держит и не отпускает. И он для Цирцеи — тоже. Прочная нить. Сковывающая цепь. Эта привязь так впилась в её шею, что без неё она не сможет теперь пройти и шагу — упадёт на асфальт и задохнётся.

«А может, это она», — снова шепчет в её голове и он скалится собственным мыслям, срывая со стены помещённую на неё чёрную маску и надевая на своё лицо. В его мыслях и памяти прокручиваются чёрно-белой плёнкой все связанные с Цирцеей события — это она его сюда привела. Это её натянутая цепь, которую она накручивала на свою руку, тянула его по рыхлой дорожке из пепла и золы. Вот я и здесь, — думал Роман, — и ты со мной тоже.

Он разжимает кулак, в который сжалась его ладонь, и делает шаг к ней — в ту же секунду снаружи раздаётся чей-то предостерегающий крик и гулкие выстрелы. Это не полиция — было бы сразу понятно; это кто-то другой — и Роман мысленно шипит на самого себя, понимая, что просмотрел преследование. Кем бы ни был этот городской мститель, что завёлся на улицах Готэма, как канализационная крыса, но в поместье Уэйна у него были свои глаза.

Роман выхватывает пистолет, но направляется по-прежнему к Цирцее — присматривается к её взгляду, пытаясь рассмотреть в потухших глазах отголоски страха. Не перед тем мстителем, который появился на кладбище, нет, — перед ним, перед Чёрной Маской.

Он оттесняет её к стене, подальше от прочной запертой двери склепа, и смотрит в её глаза так пристально, что успевает увидеть в них и своё отражение, и отголоски всех её тлеющих чувств.

— Ты когда-нибудь думала о том, Цирцея, — его голос приглушённый и хриплый, — что всё в итоге приведёт нас сюда?

Что-то ударяется о двери с другой стороны, Роман на секунду отворачивается от её лица и смотрит в ту сторону, мысленно рассчитывая, сколько времени незваному гостю понадобится, чтобы ворваться внутрь.

— Если бы ты тогда приняла моё предложение, вспомни, какую клятву тебе пришлось бы мне дать? — он берёт её за локоть, не грубо и не резко, и тянет на себя, отступая на шаг. — "Пока смерть не разлучит нас", я прав? Ну же, исправь меня, тебе такие вещи должны быть известней!

Роман притягивает её к себе резче, хватая поперёк талии и отступая вместе с ней к одному из гробов; там, где раньше лежал его отец, теперь лишь зияющая пустота и новая оббивка. Роман тянет Цирцею ещё ближе, поглаживает по щеке — её дыхание, кажется, едва лишь сбилось, то ли от страха, то ли от напряжения.

— И мне не нравится, как звучит. Зачем смерти разлучать, если даже она может быть совместной, правда? Ложись, — он подталкивает её к открытому гробу; выстрелы снаружи взрываются шумной очередью и резко стихают — Роман понимает, что времени не осталось.

Не желая терпеть медлительность Цирцеи, он сам кладёт её в гроб, для неё великоват — а для двоих достаточно.