Эдвард Нигма снова захлопнул записную книжку и подошёл к зеркалу.
– Начинается, – прошептал он и внимательно посмотрел на свое отражение. Его изучали уставшие, неопределенного цвета глаза, не то голубые, не то зеленые. Лицо было слегка осунувшееся, на щеках трехдневная щетина. Он отвёл от себя взгляд, но поймав на периферии взгляда жест, чертыхнулся обратно — руки сами по себе сложились в сигнал о безвыходном положении. Уже месяц Сфинкс пытался отучится от пагубной привычки разговаривать жестами, выдавая людям неподготовленным всю свою криминальную подноготную.

Да, из своих тридцати девяти лет, пять детектив посвятил тюрьме. "Сфинксом" его начали называть ещё в Аркхэме — Эдди, пытаясь выложить врачам о себе всю правду и не повесится, в какой-то момент плюнул на это безнадёжное дело и начал сочинять, приукрашивать свою жизнь до того состояния, когда она начала казаться самому себе мифической. Как любая дурацкая вещь, кличка прижилась, а позже и вовсе стало роскошеством, когда всё нажитое Нигмой за эти годы богатство сдуло на адвокатов, в неудачной попытке скостить свой срок с десяти до двух лет. С работы его уволили, в Аркхэме он потерял себя, и больше вокруг него ничего не стало, кроме одной чёртовой клички — Готэмский Сфинкс.
Сам он себя преступником не считал. Внедрение собственного подхода в разработку детских игрушек — это ещё не преступление. нарушение неприкосновенности частной жизни — да, но сколько родителей были бы ему благодарны, если бы такая простая вещь как детская игрушка могла бы пролить свет на исчезновение их чад! У пациента прослеживаются одержимости сверхценной идеей — наперекор страху, наперекор советам бывалых больных, Нигма внезапно упирается:
— Чушь! Не прослеживаются у меня никакие одержимости!
Доктор Роберт этому ответу почему-то страшно обрадовался и поспешил ответить:
— Ваш заколоченный кем-то ум просто не в силах это принять. Но время и лекарства делают удивительные вещи с людьми, мистер Нигма. У нас с вами его не так много, учитывая, что вас выпустят через два месяца. Постарайтесь взять себя в руки и начать всё сначала.
— И с какого хрена вы мне сделали такую скидку? — Нигма аж зашипел горячим паром, впервые за всё время подав звук от наручников, сковавших его руки; он как мог старался не замечать, что пространство между ним и лечащим врачом неумолимо сокращается.
— Хотите правды? — ответил доктор Роберт, улыбаясь куда-то в себя — У вас рак.
— А у вас — креветка, — со злобой огрызнулся Нигма. Доктор Роберт усмехнулся, а затем резко выкинул руку вперёд и, схватив преступника за подбородок, развернул его лицом к себе, заговорил максимально ядовито:
— Эдди, вы меня не так поняли. Вы умрёте. Мы отпускаем вас, чтобы вы умерли. Мы не хоспис и богадельня, у нас банально нет обезболивающего для обеспечения вашего скорейшего ухода. Вы меня поняли? Не будьте врагом себе — заработайте хотя бы на укол морфия.
Всё прошлое было построено на швах. Все прощания Эдварда всегда носили длительный, даже церемонный характер. Он и говорить «пока!» стал гораздо раньше, чем «привет!», поначалу так и здоровался с людьми: «Пока, мама!». Чуть позже он станет жертвой склонности к многословью, но это уже другая история – та, где он стоял на четвереньках в Ace Chemical, и его бурно рвало на пол, и он заливался едва ли членораздельным лаем, горловыми корчами. Другие злодеи давным-давно научились его миновать, обходить, как непростую персону, как разряженное вычурное насекомое, а ему было больно переживать, пережевывать, употреблять самого себя сегодняшнего. А город, на котором были их с Джонни снимки? Отравить? Поджечь?
Он всё ещё ходил к реке, ловил какие-то – как называл их Крейн – глупости; новорожденных рыбьих мальков; блескучих однодневных рыбешек, похожих на стружки серебра, высыпанные в воду. Он настигал рыбешек сачком, и стружки разлетались россыпью, чиркая под водой острыми нитями света.
В квартире у Эдварда было замечательно бедно. Он, сначала, был категорично против переезда Крейна к себе, но триста раз сказанное на чётках – алое «умер, погиб», и всё, лишь бы ладонь не пустовала, пока он жив. Лишённый теперь даже оспинки огня, он спал целыми сутками – Сфинкс в вечных снах из песка и тумана. Ему приходилось строить свою личность пальцами, как из пластилина чертиков. Он становился всё ближе к отцу, в жизни не бывал с ним так близок.
«Меня зовут не Эдвард, меня зовут… Прочерк».
Наковальней по черепу рухнула с неба луна и отшибла рассудок – Эд стал как бродячий лунатик. Джонатан упрямо вырубал всё недопонимание между самим собой и окрученным амнезией Нигмой. Терпеливо объяснял, что он находится дома и нет, его не похитили, но в глаза ему всё равно смотрела бездна, ну, то есть, пролёт старой лестницы, под которой ни дня без дури.
Крейн звонил в одни и те же звёзды – иногда ветер наполнял Загадочника как парус, и Эдвард откликался, иногда ворон рака выклёвывал его разум, и тот отрастал лишь на следующую ночь. Лучше бы он забрал его печень… Лучше бы его печень.
- Может быть, займёмся чем-нибудь злодейским? Я всё ещё сутенирую весь город, - Нигма отвечает на невысказанное с улыбкой, чувствуя, как вдруг рассвободились его пальцы от физической боли. – Не хочу сегодня снова на целый день уходить к тому, кто сны над койками катает.

Отредактировано Edward Nygma (2020-06-23 14:58:00)